Жизнь московских закоулков. Очерки и рассказы - Александр Левитов

– Гибнет Свистунщиков! – хохочут лавочки, магазины и окна.

– Сс-пасс-си-и! – дискантами вопиют пузатенькие старушонки, подвигаясь, сообразно со своими костями, к самому месту действия.

– Из-зво-ощиик! Андр-рю-тюшка! уб-бью!.. – во всю грудь ревет Свистунщиков – и бац кулаком в едало усастого швейцара. Угрюмое, сплошь заросшее мрачными, черными волосами, едало веселеет как будто от этого баца, потому что серьезный подбородок швейцара окрасился в это время тоненькими кровяными струйками.

– Р-раз! – с хохотом орут лавочки, магазины и окна. – Петр Федосеич! гляди, гляди: молодец-то с боку к вам подбирается! – рекомендуют зрители.

– Д-два! – грохочет толпа в такт другой оплеухе, которую закатил Свистунщиков подбиравшемуся сбоку молодцу.

– Ат-тлично хорошо!.. Бис-спадобно! – поощряет улица.

– Молодец! Теперь уйдет беспременно!

– Не уйдет, – задние сейчас схватят…

По всей вероятности, задние схватили бы Свистунщикова, если бы тридцать пролеток, запряженных отличными, застоявшимися на жаре рысаками, не двинулось бы на преследователей со страшным громом, ругательствами, понуканиями, взмахами кнутов и проч.

– Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Со мной, со мной пожалуйте! – бурлили извозчики, загораживая купчика от его оравы храпящими лошадиными мордами.

Лысый дядя, жаловавшийся недавно на общее оскудение в роде человеческом денег и правды, уже втаскивал было Петра Федосеича за рукав в свою пролетку, но самым лютым образом подскакавший в эту минуту молодой Андрюшка хватил кулаком в лоб лысого дядю, так что он опрокинулся навзничь в свой экипаж и повез, вместо лакомого седока, самого себя, живо вздернул Петра Федосеича к себе, щелкнул языком – и завалил так, что, по общему громкогласному отзыву глазевшей улицы, всех чертей стошнило от того, как он завалил.

Очень это была оживленная картина!

Один седой, сморщенный и сгорбленный монах стоял у ближней часовни, поставленный в ней для присмотра за неугасимыми лампадами и свечами, – так того монаха вся Москва знает уж лет тридцать и ни разу не видала, чтоб он когда-нибудь рассмеялся. Вечно, бывало, стоит он в ярко освещенной, решетчатой двери часовенки и шепчет помертвелыми, дрожащими губами тихие, неразборчивые молитвы; а и у него, когда он смотрел на эту свалку, говорят, показалась как бы тихонькая улыбочка, обнажившая беззубые, стариковские десны…

III

С каждым кварталом все пуще и пуще забирал Андрюшкин рысак, с каждым шагом все выше и выше задирал он грациозную голову и делался чертее и чертее. Сыпались искры из-под его звонких копыт, и все встречное до столбняка засматривалось на эти недогоняемые, широкие и, как мгновение, быстрые шаги серого в яблоках, – на Андрюшку, натянувшего зеленые шелковые вожжи и по временам наклоняющегося то на один, то на другой бок, с целью во всей точности разузнать, не сбивается ли с шагу рысистый красавец и не смеется ли улица этим сбоям, если бы таковые, на его, Андрюшкин, великий срам, налицо оказались.

Но как буйным ветром снялся с места рысак, так и теперь несется и без сбоя, и без малейшей потери огня, которым дышало его упругое, благородное тело, так что давно уже промелькнули все эти

…будки, бабы,Мальчишки, лавки, фонари,Дворцы, сады, монастыри,Бухарцы, башни, огороды,Купцы, лачужки, казаки,

Аптеки, магазины моды,Балконы, львы на воротахИ стаи галок на крестах{277}.

Все это, говорю, давно промелькнуло и осталось назади, а ни рысак, ни Андрей, ни Свистунщиков – ни даже на единую йоту не осрамились. Все шло своим чередом: Петр Федосеич, замирая, кутил, а Андрей мог и зарабатывал деньгу.

– Жар-рь их! – изредка только покрикивал купец в пьяном просоньи на Андрея, как бы натравливая его на необозримые враждебные армии.

– Будьте спокойны-с, – серьезно отвечал лихач. – Ежели они теперича всю биржу на ноги поднимут, так и то на задах оченно далеко останутся… Эфто я вам как перед богом-с!..

– Мл-ладец Андрейка! Я тебя за это озолочу… Да что же это я, в самом деле, дремаю?.. На-ка вот тебе покамест красную бумагу…

– Много благодарны, Петр Федосеич! – отвечал лихач, поворачиваясь к седоку, для того чтобы принять десятирублевку.

Последовала некоторая незначительная пауза, не между седоками, а, так сказать, замолк на некоторое время действительно жгучий шаг рысака. Жеребец пошел во время этого разговора шагом, жадно внюхиваясь в загородный воздух.

– Ты что же остановился, расподлая ты душа? – заорал Петр Федосеич, вкатывая оба кулака прямо в лицо обратившемуся к нему извозчику. – Ты думаешь, я счету деньгам не знаю? Ты бери деньги, а ко мне рожей оборачиваться не смей. Слышишь?

– Слушаю-с! – отвечал Андрюшка, отлично знавший, с кем он имеет дело, и затем он с глубоким вздохом сказал:

– За что только карать изволите? Мы ли вам не слуги?

– Мл-ладец! За это я тебя нагр-ржу. Полезай ко мне в пролетку, вместе поедем. Я тебя за твой ответ, может, еще пуще полюбил… Ты разве это можешь понимать?..

Андрюшка залез в пролетку, и тут же они принялись с Петром Федосеичем любезно друг друга в уста сахарные целовать. Но долго ли, коротко ли они таким образом ехали, только Петр Федосеич, не стерпемши, принялся Андрюшку опять колотить, и когда тот по-прежнему покорно спрашивал его: за что-де карать изволите? Свистунщиков опять-таки, по любви, положил ему палец на губы и сказал:

– Мал-лччи! Тсс! Шельма! Я знаю, за что. Ты меня Петром Федосеичем вздумал звать? Не люблю! Зови меня графчиком, вашим сиятельством теперича меня называй, потому я терпел! Надоело!..

Продавец лука. Москва. Открытка начала XX в. изд. «Шерер, Набгольц и К°». Частная коллекция

– Слушаю-с! – согласился Андрей, взлезая на козлы. – Куда теперь прикажете?

– Поезжай в город, назад. Ведь теперича след потеряли – а?

– А теперича ежели по нашим следам меделянских пустить… – заговорил было Андрей.

– Тсс! Мол-лчать! Я тр-рпел – и ты теперича тр-пи!

– Слушаю, ваше сияс-ство! – браво закончил Андрей, круто и франтовито поворачивая в город уже немного вспененного рысака.

IV

Въехали снова в Москву, удивляя и озлобляя своей красой проходящих. Петр Федосеич, уже нисколько не страшась, что его накроют по горячим следам, вальяжно развалился в пролетке и ревел во все горло:

Мил-лые гор-ры,К ф-фам возвратился!{278}

Это был его любимый мотив.

– Ваше сияс-ство! – перебил Андрей одну его любимую руладу. – Вот тут у меня в кабачке один друг есть, – не при кажете ли вы завернуть?