Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - Иван Игнатьевич Никитчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В воскресенье 1 октября Пушкин приезжает в Болдино, не предупредив никого о своем приезде…
Колокольчик приближался. Михайла Иваныч жадно прильнул к окну и вдруг ахнул:
– А ведь это барин Лександра Сергеич!..
– Он и есть… – подхватил зять Алексей Егорыч и бросил боковой взгляд на смутившуюся вдруг жену.
Ноздри большого носа его затрепетали. Ольга старалась скрыть краску на лице. Он согласился покрыть венцом ее грех с барином, приданое ловко пустил в торговые обороты, но не допускал и мысли, чтобы у нее опять завелось что-нибудь по этой части.
Оба быстро оделись, схватились за шапки и, оскользаясь, побежали на усадьбу. Дворовые уже окружили забрызганную глиной коляску и со всем усердием таскали в нетопленный дом хозяйские пожитки. В доме везде была настлана солома, по которой разложены были немудрящие яблоки, сладкий дух которых смешивался с острой мышиной вонью. Осыпав приветствиями молодого барина, Михайла Иваныч сразу вступил в командование: одних – комнаты топить, других – яблоки прибирать, третьих – самовар наставлять. И все, вытаращив глаза, носились по звонкому, холодному дому с величайшим усердием…
И сразу завыли и застреляли печки, захлопали заслонки, и, весь охваченный близостью работы, ради которой он в эту глушь теперь и заехал, Пушкин, сняв медвежью шубу, разбирался с дороги. Михайла Иваныч, почтительно стоя у дверей, обстоятельно врал господину о текущих делах. Дела эти, по его словам, были совсем плохи: урожай был дрянной, мужичишки пьянствовали, подлецы, разорялись и не желали господам платить ничего – совсем от рук отбились! Но его сытая, сияющая фигура молча опровергала безнадежные речи его: ему-то, во всяком случае, в Болдине было, по-видимому, совсем недурно…
– Ну, не знаю там, – разбирая бумаги и книги, говорил Пушкин. – Но так не годится… Почему же раньше доходы были лучше?
– Такие года вышли, – играя толстыми пальцами, отвечал Михайла Иваныч рассудительно. – Сами извольте на мужичишек посмотреть: изничтожился народишка совершенно – в чем дух держится.
Пушкин был доволен, когда тот, наконец, ушел: черт их тут, в самом деле, разберет. Может быть, и правда. Но, впрочем, ежели что будет заметно, он сейчас же потребует счетов…
Дом согревался. На кухне застучали ножи. Снаружи похолодало еще, и приударил такой дождь со снегом, что и носа никуда показать было нельзя. Лучше обстановки для работы и не придумаешь. Дорогой сюда он мечтал и наедине, и в письмах к Натали засесть за большие романы, но тут сразу же понял, что это мечта: нужны такие вещи, которые дадут ему денег немедленно. А за романами просидишь года…
Сразу же по приезде он садится писать письмо жене, в котором рассказывает о своем путешествии, о пребывании в Уральске, заезде в Языково, ревниво сетует: «Того и гляди, избалуешься без меня, забудешь меня – искокетничаешься. Одна надежда на бога да на тетку…»
На второй день Пушкин начинает работать над материалами пугачевского бунта. По своему обыкновению, он целыми часами, проснувшись, работал в постели и вставал иногда только в два-три часа, когда весь пол вокруг кровати быль усеян исписанными листками.
Тяжелее давалась ему история пугачевского бунта. Он понимал, что настоящая история бунта не только не увидит света сама, но, может быть, не увидит света и ее автор. Значит, какой же смысл писать ее? И потому он потихоньку эдак округлял исторические события, счищал острые углы их, одно замалчивал, другое раздувал. Никакой цензор не придерется к этим ярким страницам русской истории. Своей рукой вычеркнул он замечание, что Пугачев был уже пятый самозванец, принявший имя Петр III, что не только среди народа, но и среди высшего общества существовало мнение, что Петр III жив, и в это верил даже сам Павел. Похвалив зажигательное красноречие пугачевских воззваний к народу, он писал, что иногда крепости сдавались самозванцу только потому, что начальство лежало мертвецки пьяным. О своих беседах с уральцами казаками, до сих пор чтущими память Пугача, он не посмел рассказать, как не посмел поведать и о подвигах придворного пиита Державина, который порол, пытал и вешал мужиков часто зря, только для того, чтобы выслужиться. Пришлось даже выпустить маленькую подробность из биографии князя Голицына, который первый нанес удар полчищам Пугачева. Он был очень красив, и сластолюбивая Екатерина, заметив его в Москве на одном балу, сказала: «Как он хорош! Настоящая куколка…» Потемкин, боясь соперника, подослал к нему Шепелева, тот вызвал Голицына на поединок и изменнически заколол его; потом Потемкин в награду за услугу выдал за Шепелева одну из своих племянниц… Он замолчал и тот факт, что среди бунтовщиков было немало дворян, которые часто шли за ним по доброй воле, что попики, до архиереев и архимандритов включительно, часто встречали его молебнами и становились на его сторону…
Получилась причесанная история пугачевского бунта. Последние главы ее были написаны даже с известным подъемом: «сволочь» мечется туда и сюда по безбрежному Приуралью, а доблестные генералы крошат ее и так, и эдак. И все кончается самым чудесным образом: злодеев четвертуют, доблестные генералы получают чины, деньги и поместья, а батюшки служат очередной молебен в честь победителей… Почему сволочь поднялась, почему она так безумствовала, почему яицкие казаки до сих пор свято чтут память самозванца, о каком удалом добром молодце в кармазиновой черкешучке поет кудлатый мужичонка на козлах проезжего господина, об этом поэт не сказал ни единого слова…
И, отложив пока сказание о бунте сволочи в сторону, Пушкин горячо взялся за «Повести западных славян», «Пиковую Даму», поэму «Анджело», за отделку прелестных сказок Арины Родионовны, глубоких по внутреннему содержанию своему и блестящих по форме, в которую он их одел, приступил к наброскам «Медного всадника». Одна сказка о рыбаке и рыбке могла искупить все прегрешения его пера в истории пугачевского бунта. За время путешествия накопилось у него много народных песен, настоящих народных жемчужин, которые он решил переписать начисто: «Друг мой милый, красно солнышко мое», «Во лесах во дремучих», «Не белинька березанька к земле клонится», «Песня о сыне Сеньки Разина», «Как по утренней заре, вдоль по Каме по реке», «Как за церковью, за немецкою», «Из Гурьева городка»…
Красота болдинской осенней природы завораживала Пушкина, рождая из-под пера его чарующие строки:
