Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

Старуха с трудом встала нам навстречу, опираясь на костыль. Ма Обдулия сильно сдала за эти годы.

– Вы пришли, – сказала она, ловя наши руки своей сухой горячей рукой. – Хорошо, что не забыли меня. Слышала, слышала про вас.

Ее под локоть поддерживала Амор. Что осталось от худышки с грудями в пол-апельсина?

Статная, крепка женщина с сильными руками и пышными формами, с каскадом стеклянных бус, прикрывавших гирлянду из уродливых рубцов – след одной душной ночи.

– Слышала, и не один раз, – продолжала унгана, кряхтя и усаживаясь в качалку.

– Хозяйский братец, жандарм, не оставил привычки заглядывать к нам время от времени, а хозяйка нет-нет да и зайдет сюда, по старой памяти, когда гуляет в саду с ниньей. Последнее время, правда, все реже и реже: сварлива стала и сердита, и все дела забрала в свои руки. Сеньора иногда заносит в загулы, но не так, как прежде; Давид по-прежнему майораль, а конюшего наняли со стороны. Все вспоминают про вас, дети, но я – чаще всех. Помните, как мы сиживали здесь?

Помнила все, но больше всего мне помнились вечера и ночи в неторопливых беседах, и я ей сказала об этом.

Ма Обдулия смеялась, трясясь рыхлым телом.

– Помню, как же! Ты была умной девчонкой, дочка. И знала столько, что меня могла кое-чему научить. Но, прости меня, скажу: тебе, моя милая, никогда не стать матушкой Лоа.

– Почему, Ма?

– Потому что ты не живешь в мире духов, ты живешь в мире людей. Твои способности – видеть людей насквозь и знать, кто чего стоит, и ты сможешь вертеть ими при необходимости, как захочешь. Твоя способность предчувствовать будущее касается только тебя, твой трюк с веревочкой – что-то вроде вечной детской шалости. Нет, ты унгана по праву, по праву твоей Силы, но жрицей Лоа тебе не быть. Легба не отворит тебе дверей храма. Но, сколько я тебя знаю, тебя не слишком это огорчит.

Это она сказала правду. Каждому свое; если среди духов и божеств будет толочься слишком много людей, в небесах наступит беспорядок. Мы рассказали Обдулии о том, что происходило с нами за эти годы – она покачивала головой и как будто подремывала, только пальцами перебирала бусины маленьких четок.

– Что ж, мне будет легче умирать, – сказала она под конец. – Легче уходить, когда знаешь, что небывалое может стать возможным. Я не помню своего рода и племени, я не знаю того берега. Но если ты вспомнишь обо мне и произнесешь мое имя, ступив на ту землю – считай, что я вернулась туда на твоем корабле.

– Нам пора, – сказал Гром. – Нельзя, чтобы нас застало утро. Очень было бы обидно попасть куда-нибудь, когда корабль ждет.

– Не торопись, сынок: успеешь. Ничего не случится с вами по дороге. Не хотите передать ничего донье Белен? Пожелания благополучия и здоровья? Хорошо; а остальное я добавлю от себя, если понадобится. А теперь подведите ко мне поближе этого молодца.

Филомено без боязни подошел к старухе, заложив руки за широкий пояс. Унгана долго глядела в его круглые блестящие глаза.

– Он хороший боец, – сказала она, – хотя и молод. Сила, стойкость и смех – вот что я вижу в нем. Он настоящий мужчина, и проживет долго и счастливо. Он не был рабом и никогда им не будет. Элегуа будет хранить его. Это мое благословение, и это правда. В вашем роду, дети, не будет больше рабов.

Она пошарила за пазухой и достала шнур, сплетенный из волос, и надела его на шею Пипо. Потом обняла нас всех:

– Теперь пора! Прощайте!

Мы ушли, потому что больше не хотели видеть никого.

Каники ждал нас в инхенио Марисели: он вернулся днем раньше нас. В Агуа Дульсе мы провели еще два дня.

До сих пор вживе ощущаю аромат этих дней, их цвет, вкус, запах, и горький дым сигар во время долгих бесед запомнился мне как дым расставания.

Мы перемешивали воспоминания с мечтами. Мы прощались. А это всегда нелегко, даже если впереди ждет дом с золотыми ставнями. Но мы не говорили о том, что больше не увидимся. Мы и так это знали – к чему говорить? Много было нерешенных дел и без того. Одно, например, не давало покоя.

– Послушай-ка, куманек, ты знаешь, что мы богаты?

Каники вынул изо рта сигару.

– Знаю, на двух кораблях было много барахла.

– Как мы его будем делить?

– С кем?

– С тобой и остальными.

– Хм… Задачка. Меня она не касается: я свою долю получил, а с остальными разбирайся как знаешь.

– Твоя доля куда больше того, что ты получил.

– Не забудь, кума, про те мешки с серебром, что остались в пещере. Вряд ли я ими воспользуюсь, но – лежат, есть не просят. Я прошу тебя об одном: не давай денег тем, кто не может ими распорядиться. Дураков всегда больше, чем умных.

Иногда с нами сидела Марисели. Она не вмешивалась в наши разговоры и больше потихоньку переговаривалась с Пипо, а я незаметно наблюдала за ней. Да, я оказалась права, и все стало на свои места. Она даже молиться стала как будто реже. А может, она напиталась силой от своего мужчины, и не стало надобности просить ее у бога? Она тихо рдела, когда Санди расписывал ей, что за отчаянный парень Филомено и какой он замечательный моряк.

Санди был не посвящен в наши разговоры и однажды остановил меня на внешней галерее флигелька:

– Миссис Кассандра, скажите, неужели он оставит ее? Эту чудную женщину, переступившую все ради любви?

Мне захотелось назвать его дураком.

– Кто тебе сказал, что он уезжает?

– А разве нет? Что его может ждать здесь, кроме виселицы?

– Пуля в лоб.

– Так почему же он не уезжает?

– Санди, ты дурак.

Поморгал глазами и сказал:

– Действительно дурак.

Ну, значит, не все было потеряно. Безнадежен лишь тот дурак, кто считает себя умнее всех прочих.

В назначенный вечер мы прощались с Ма Ирене и Марисели. Старухе я пожелала сил, – я знала, что их понадобится много. Нинье сказала:

– Береги свое счастье – ты им жива. Жаль, ты не сразу поняла, что оно для тебя – в этом мужчине: он сильно страдал из-за этого. Но теперь он счастлив, и ты тоже. Каждый день осушайте до дна, потому что ваши дни полны. Прощай! Будь мужественна. Храни тебя Элегуа, душа моя.

– Храни вас господь и святая дева! – сказала она и каждого перекрестила на дорогу.

– Отвори Легба ваши пути, – вздохнула Ма Ирене, когда мы выбирались из дома через заднюю дверь.

Луны еще не было. Стояла душная ночь конца августа. В звезду превратилась и затерялась среди прочих звезд одинокая лампада в окне маленькой усадьбы, у ручья со сладкой водой.

А мангровые прибрежные заросли, казалось, кишели неграми. Когда Каники условным свистом собрал их на пустой прогалине между искривленных, словно ревматических стволов, в свете зажженной смолистой головешки высветились лица, полные тревоги и надежд. Там было человек восемьдесят – конга, мина, апапа, лукуми, карабали, мандинга, бог весть кто еще, со всего западноафриканского побережья. Был тут и одноглазый мандинга из Касильды – его единственный глаз горел мрачной решимостью. Люди кратко откликались на свои имена и клички и замолкали. Шумел невдалеке прибой, кричала ночная птица, надрывалась, орала во все горло одинокая лягушка.

– Не забыли никого? – спросил Каники, поднимая факел повыше. Мы стояли рядом с ним на небольшом сухом пригорке над низкой хлюпающей луговиной, – Факундо, я, Мэшем. Каники осветил нас поярче неровным светом.

– Видите этих людей? Этот белый парень, он взялся отвезти вас за море. А вот этих двоих – слушайте меня! – если хотите благополучно добраться домой, то повинуйтесь каждому их слову. Они заплатили выкуп за вас всех – они и я, а больше всех – великая унгана Кассандра. Она знает то, что вам и не снилось, негры. Берегите ее и слушайтесь: без нее вас не донесет домой ветер.

Он замолчал и обвел собравшихся из-под прищура раскосых глаз. Все безмолвствовали.

– Что ж, пора!

Толпа расступилась, пропуская его вперед, а за ним пропустили двух человек, гнавших упитанного белого, без единого пятнышка бычка.

– Это еще зачем? – спросил Мэшем недоуменно.

– Молчи, Санди, за умного сойдешь!

Я решительно была с ним на "ты" и просила его сделать то же самое; но он робел, и оттенок, с которым он произносил you, был сбивчив и неуверен.

– Зачем ты их напугал? – спросила я у Филомено.

– Лишний раз попугать не помешает, – отвечал он, посмеиваясь незаметно. – Тут собрался не самый пугливый народ, надо, чтоб тебя уважали.

Раз-два! Со стуком теленок, поднятый в воздух двумя десятками рук, свалился на палубу барки. Само суденышко крепко сидело в вязком иле. Стоял прилив, но он не достигал той высоты, что была в день нашего приезда. Однако Каники посмеивался не зря – восемьдесят пар рук схватились, восемьдесят пар ног уперлись, и барка словно перо заскользила по грязи и врезалась в воду. Шестами вытолкали на открытую воду, поставили мачту, парус. Санди стал к рулю, Каники намотал на руку шкот, и мы двинулись.

К концу следующего дня мы уже были в укромной бухточке, где гляделся в тихую воду красавец клипер – стройный, нарядный, в полном снаряжении.