Собрание сочинений (Том 3) - Панова Вера Федоровна

Сашка берет папиросу.

— А ты? — спрашивает Витька у Юрчика.

— Спасибо, нет, — отвечает Юрчик. — Я бросил.

— Так-таки окончательно бросил?

— Да, — отвечает Юрчик. — Окончательно.

Он щупленький, бледный, в очках. Витьке и Сашке едва по плечо. Когда его мать узнала, что он курит, — это было на даче, она шла и увидела дым, поднимающийся над кустами, — она рыдала так, будто он покушался на самоубийство. Этого он не мог перенести. Он пожертвовал своим удовольствием, чтобы она не рыдала так ужасно.

— Не сбивай его, — говорит Сашка Витьке. — Бросил и бросил, чего тебе?

— Я не сбиваю. Я только предложил.

— А ты не предлагай. Курил человек и бросил, не так это просто. Нужна твердость характера.

Эти силачи и верзилы немножко жалеют Юрчика, что у него такая сумасшедшая мать, — но уважают. И не только за твердость характера. В их глазах он чудо начитанности и всезнайства. О чем хочешь спроси — ответит. Или сразу, или, самое позднее, на следующий день. Наш очкарик, зовут они его с любовью.

Перед домом по неширокой мостовой проложены рельсы, ходит трамвай. По ту сторону трамвайной линии — широко распахнутое, веселое поле: аллеи круглых подстриженных липок, купы кустов на ярко-зеленых газонах. Газоны усеяны серебряными шариками одуванчиков. Над полем в синем небе — пышные белые облака… От ворот мальчишкам виден широкий выход к Неве, к Кировскому мосту. Там памятник Суворову: молодой красавец в шлеме и короткой тунике, с мускулистыми голыми икрами. Витька и Сашка думали, что это изображение генералиссимуса Суворова, но Юрчик сказал — это Марс, бог войны. И поле называется, сказал он, Марсовым, потому что на нем когда-то происходили военные учения и смотры, и ничего здесь не росло, ни деревца, ни травинки, земля была твердая, как камень, от солдатских сапог, и пыльные смерчи бродили по ней.

Ничего похожего мальчишки не застали. При них военное поле уже зеленело и цвело. Розы цветут и другие цветы, на скамейках сидят бабушки и няньки, дети играют на песочке. Специальные тетки смотрят за порядком, если что не так — свистят в свисток. За большими мальчишками тетки смотрят во все глаза: все им кажется, что ребята пришли нарушать правила.

От старины осталось на Марсовом поле шестнадцать фонарей. Чудные, граненые, с темноватыми стеклами. По вечерам, когда по всему полю, как ясные жемчужины, загораются белые круглые лампионы, — шестнадцать старых фонарей светят слабым, жидким, отжившим каким-то светом. Будто из другого мира светят они. Посредине поля эти фонари, у братских могил.

Братские могилы.

На сером граните памятника жертвам революции вырезаны надписи. Длинные надписи, каждая во много строчек, какие строчки крупными буквами, какие помельче.

С четырех сторон памятника открывается вход вовнутрь. Жертвы революции там похоронены — очень давно: еще не только этих мальчишек, но и родителей их на свете не было.

Там горит вечный огонь. Это газовый огонь: под землей проложена труба, наружу выведена горелка. Газовщики Ленгаза присматривают за горелкой, чтоб была в исправности.

Штука обыкновенная, ничего особенного. Эти мальчишки живут в городе, где построен атомный ледокол, они интересуются космосом, искусственными спутниками, кибернетикой, газовая горелка для них — только газовая горелка, не больше. Вечный огонь — под этими словами они разумеют в основном то, что Ленгаз относится к своим обязанностям вполне добросовестно.

А те длинные надписи на памятнике — рассказал как-то Юрчик — сочинил Луначарский. Был такой, тоже очень давно, товарищ Луначарский, нарком, народный комиссар. Между прочим, у нас тогда не было паровозов, все ломаные, старые, и американцы нам предлагали сто новых паровозов, а мы им чтоб отдали решетку Летнего сада.

— Да, эту самую решетку. Да, за сто паровозов.

— Я бы отдал, — сказал Витька.

— Ты бы отдал?

— Если дают, почему не взять?

— Это, по-твоему, дорогая цена, сто паровозов?!

— А то нет, — сказал Витька.

— Ну и дуб! — сказал Юрчик.

— Почему дуб? — спросил Витька.

— Потому что паровозов мы делаем сколько угодно, и даже уже не паровозов, а тепловозов, электровозов — сколько угодно! А эта решетка единственная в мире.

Такого же мнения был Луначарский. И он уговорил Совет Народных Комиссаров, что не надо отдавать решетку.

— Неужели единственная в мире? — спросил Сашка.

С одной стороны — Летний сад с его решеткой, которая дороже ста паровозов, с другой — Михайловский сад. Пойдешь налево от ворот — в двух шагах клуб Ленэнерго, где каждый вечер кино, а дальше, через мост, Петропавловская крепость. Между Невой и крепостью — полоса песка, узкий пляж. Крепостной стеной он защищен от северных ветров. Там купаются и загорают. Витька с апреля ходит загорать. Конечно, когда есть солнце. В апреле даже в солнечные дни песок как лед холодный, лежать нельзя загнешься. Мужчины, молодые и старые, обнажась до пояса, загорают стоя, целой толпой, терпеливо и доблестно.

Пока ты маленький, ты себе не представляешь, что такое мужская жизнь. Ты думаешь: отработал отец свои восемь или семь часов — на сегодня его дело кончено. Ну, еще общественная работа, собрание или что. Но как подрастешь да начнешь самостоятельно ходить и налево от ворот, и направо вот тогда и видишь, какая у них прорва разных занятий, у мужчин. Например: на Конюшенной площади каждый день мотоциклисты сдают испытания — получают права. Стоит экзаменатор — лейтенант милиции, дядька выделывает восьмерки на своем мотоцикле, а кругом мужчины, старые и молодые: приросли к земле, не могут с места сдвинуться, смотрят, наводят критику. Кое-кто с работы, спецовка в известке или машинном масле. Того мать в булочную посылала, батон у него в авоське. Мать ждет, а он все на свете забыл.

Сашка ходит в магазин на Невском, возле Литейного, где продаются марки для коллекций. И там полно взрослых дядек. Они толкутся в магазине и выходят на улицу покурить. Меняются марками со школьниками, обсуждают, какие перемены происходят в мире, перечисляют новые африканские государства. Они в этих вопросах разбираются, говорит Сашка, как профессора географии.

А в той аллее Михайловского сада, что идет вдоль Мойки, мужчины организовали шахматный клуб. Приносят с собой шахматы и играют. Вокруг играющих — болельщики. Там устраиваются свои турниры, свои есть Ботвинники и Тали.

И опять, как не уважать Юрчика: эти серьезные люди принимают его в свою игру. Приглашали участвовать в турнире. Мать его на дачу увезла, а то бы он участвовал, ему хотелось.

Стоят трое мальчишек у ворот. Смотрят на Марсово поле. Люди ходят по дорожкам, бабушки и няньки сидят, беседуют.

Крохотная девочка в красном платьице и мальчик в белой рубашонке рвут одуванчики на зеленом газоне.

Дворничиха собралась полить улицу, выволокла шланг из ворот. Но не успела пустить воду — загляделась, рукой прикрывшись от солнца.

Со стороны Невы, щегольски плавно огибая угол на повороте, приближаются черные «ЗИЛы». Густо, один за другим.

— Ух ты, сколько! — замечает Сашка.

«ЗИЛы» замедляют ход, а за ними подъезжают новые, еще и еще, и им тесно становится на неширокой нашей улице. Осторожно толпясь, как большие жуки, они всползают на рельсы, и трамвай, шедший навстречу, останавливается.

— Поляки, наверно, — говорит Юрчик.

— Почему думаешь? — интересуется Витька.

— В «Ленправде» сообщение.

— Ага, — подтверждает Сашка. — И по радио говорили. Польская делегация.

— Они возложат венок, — говорит Юрчик, — и увезут в Польшу вечный огонь.

— Как увезут? — спрашивает Витька. — Совсем?

— Ну что ты. От нашего огня зажгут и увезут.

Остановились «ЗИЛы». Кто на мостовой, а кто по широкой дорожке въехал на Марсово. Хлопают дверцы. Выходят люди. Двое в шляпах, остальные с непокрытыми головами. Один в зеленом пиджаке, другие в плащах, бежевых и серых.