Жизнь Гюго - Грэм Робб

Просьбу Гюго, приравненную к победе на местных выборах, назвали «поразительным высокомерием». Но можно видеть в ней всего лишь нормальное требование этикета, только на необычно большой шкале (Гюго назвал цифру, соответствовавшую примерно одной десятой части жителей Сент-Хельера). Кроме того, существовало небольшое препятствие в виде ордера о высылке, который был еще в силе.

Возвышенный тон письма Гюго скрывает утонченную манипуляцию событиями. Он осторожничал, сохраняя достоинство, пытаясь отомстить правительству Великобритании и в то же время проверяя, насколько он популярен. «Именно благоразумие, – говорил он сыновьям после государственного переворота, – позволяет человеку быть смелым».

Собрание в поддержку Гарибальди было отложено. Между тем под просьбой о приезде Гюго подписались 427 человек. Гюго объявил, что удовлетворен. 14 июня 1860 года он высадился в порту Сент-Хельера, рискуя тем, что его немедленно арестуют. Его высадили на другой стороне гавани, поэтому он, мрачно косясь на Жюльетту, которая высадилась раньше, чтобы не смущать своего героического Тото на публике, пешком прошел в порт, где его приветствовала ликующая толпа. Через три дня он написал Адели: «Стены обклеены огромными плакатами со словами: «ПРИЕХАЛ ВИКТОР ГЮГО!»{1068}

Он проехал по городу в открытом экипаже, посетил банкет и произнес длинную речь. Она была опубликована в Англии; ее цитировал в нескольких городах один странствующий актер{1069}. Старый враг Гюго, вице-консул Лоран, добивался его ареста. Лоран послал депешу в Париж, в которой, почти ощутимо скрежеща зубами, он объявил: несмотря на то что на банкет пришло шестьдесят человек, никто все равно не согласился с Виктором Гюго. Во Франции двух редакторов газет, напечатавших речь о Гарибальди, наказали за разжигание «революционных настроений»{1070}.

Учитывая такой продолжительный интерес властей к его «агитации», не стоит удивляться, что в августе 1859 года Гюго отказался возвращаться во Францию. Наполеон III даровал амнистию всем политическим ссыльным – то есть, как написал Гюго, «убийца простил своих жертв». Хотя многие беженцы вернулись на родину умирать, Гюго выпустил едкую «Декларацию»: «Верный соглашению с моей совестью, я буду до конца делить изгнание со свободой. Когда вернется свобода, вернусь и я».

Даже в наши дни считается, что Гюго страдал от «ложной гордости» и бил врага, который больше не желал ему зла. Такой точки зрения придерживались и «ручные» журналисты Наполеона III. Но что же именно ему предлагали? Вернувшись, изгнанники попадали под наблюдение злонамеренной бюрократии, то есть тех самых чиновников, которые недавно объявляли, будто Гюго причастен к покушению Орсини на жизнь Наполеона III{1071}. Знаменитая амнистия была ловким трюком, а вовсе не признаком перемены курса.

Решение Гюго остаться на своей скале диктовалось и практическими соображениями. Он сказал Франсуа-Виктору, что отныне его изгнание становилось «добровольным». В письме к Франсуа-Виктору ощущается лишь намек на смущение в связи с краткостью и умеренностью его «Декларации». «Созерцания» и «Легенда веков» во многом обязаны своим литературным и коммерческим успехом тому факту, что им позволили выйти во Франции, и не было смысла жертвовать «Отверженными» ради удовольствия оскорбить «г-на Бонапарта». Как становится ясно из стихотворения о Каине, совесть не может существовать без публики.

2 марта 1861 года госпожа Гюго уехала в Париж лечить глаза. Через два дня Гюго сел на борт «Аквилы» вместе с Шарлем, Жюльеттой и рукописью «Отверженных» в водонепроницаемом мешке. Он ехал в Бельгию, где должен был завершить подготовительную работу. Кроме того, врач рекомендовал сменить климат. После сильно воспалившегося карбункула Гюго предчувствовал скорую смерть. Раньше он ничем серьезно не болел, и у него возникло чувство, что надо спешить. Его состояние помогает оценить самый размер «Отверженных»: возможно, это его последняя возможность сказать все. «У него семь мачт, пять труб, весла длиной сто футов, а шлюпки – линкоры; он не сумеет войти ни в одну гавань [как «Левиафан» на пути в Австралию. – Г. Р.], и ему придется пережидать все шторма в открытом море. Нельзя упустить ни одного гвоздя»{1072}.

Гюго высадился в Веймуте, он впервые с 1852 года оказался в Великобритании{1073}. Веймут фигурирует на первых страницах «Человека, который смеется». Они прибыли в Брюссель 29 марта. Жюльетта остановилась в меблированных комнатах в доме номер 91 по улице Нотр-Дам-о-Неж, а Гюго с удобствами расположился в пансионе, в доме номер 64 по улице дю Нор. К его услугам были хозяйка пансиона, ее горничная, а также вереница местных проституток. Врач оказался прав. Помолодевший Гюго ездил по Бельгии и Голландии, посещал города и музеи, отмечая достопримечательности в своем путеводителе и ведя дневник обычным способом: «Подвязка. Туфли у меня в руке. Visto mucho. Cogido todo. Нет спален. Osculum»{1074}. В тот период он почти не писал стихов.

В начале мая первоначальная цель путешествия увела его на 15 миль к югу от Брюсселя, в Мон-Сен-Жан. Он остановился в «Отель де Колонн», где девять лет спустя Уильям Россетти нашел автограф Виктора Гюго в рамке, «в котором он выражал глубочайшее удовлетворение от того, как его здесь принимали в 1861 году»{1075}. Гюго собирал сведения, которые ему были нужны для того, чтобы забить последний гвоздь в «Отверженных»: «Я скажу всего одно слово о теме моей книги, но хочу, чтобы это слово было точным»{1076}. Он поехал в то место, где произошло начальное событие XIX века, где «дверь» истории закрылась за прошлым и открылась в жизни Гюго. Той поездке посвящено, возможно, самое длинное авторское отступление в истории французского романа.

Было солнечное майское утро, и «прохожий, рассказывавший эту историю» долго шел пешком из Нивеля в Ла-Гюльп. У придорожного кабачка он свернул на тропинку, которая исчезала в кустах. Спустя какое-то время оказалось, что он идет вдоль старинной ограды. Скоро он очутился перед большими каменными воротами. Внизу, на упорном камне, он заметил большое круглое углубление и нагнулся, чтобы получше рассмотреть его, как вдруг из ворот вышла женщина.

«– Сюда попало французское ядро, – сказала она и добавила: – А вот здесь, повыше, на воротах, около гвоздя, – это след картечи, но она не пробила дерева насквозь.

– Как называется эта местность? – спросил прохожий.

– Гюгомон, – ответила крестьянка.

Прохожий выпрямился, сделал несколько шагов и заглянул за изгородь. На горизонте, сквозь деревья, он заметил пригорок, а на этом пригорке нечто, похожее издали на льва.

Он находился на поле битвы при Ватерлоо»{1077}.

Гюго вернулся в Ватерлоо в июне, чтобы закончить роман на самом поле боя. В 1815 году «мыслители» одержали верх над «воинами». Теперь Виктор Гюго вел их к победе, но на поле боя, которое с тех пор давно отвоевала Природа. Он отметил событие со служанкой, которая известна нам по дневнику Гюго как Хелена: «Helena nuda. Рубенс. Годовщина Ватерлоо. Победа».

Глава 17. Merde! (1862)

Ни одно произведение искусства не бывает окончено всего однажды. Прошел почти год перед тем, как Гюго закончил последнюю редакцию «Отверженных». В «Отвиль-Хаус» прибыли огромные кипы гранок, помеченные «Труды Вольтера» или «Перевод „Илиады“». По восемь часов каждый день он вносил правку, добавляя гораздо больше того, что удалял. Его подгоняло расписание и клубы дыма, которые поднимались от трубы почтового парохода, стоявшего внизу, в гавани.

Готовя свой «семимачтовый» корабль к выходу в открытое море, Гюго совершил, как считалось, худшее преступление против издательской профессии{1078}. Этцель мог предложить за «Отверженных» «всего» 150 тысяч франков (эквивалент годовому жалованью шестидесяти государственных служащих). Гюго стоял на своем – 300 тысяч франков за восемь лет, включая права на перевод, – и подписал контракт с бельгийскими конкурентами Этцеля, Лакруа и Вербокховеном.

Столкнувшись с горьким разочарованием Этцеля, Гюго спас их дружбу с помощью одного из дружелюбно-деспотических писем, в которых содержится намек, что он, в конце концов, природный старший брат: «Я взял себе за правило: быть больше чем даже ваш друг в мыслях, на словах и в поступках… Ваше письмо достойно, очаровательно и добро, с легким послевкусием горечи. Если я не ошибаюсь и в письме в самом деле присутствует аромат горечи, он несправедлив. Уберите его из своего сердца. Для меня вы – благородный, преданный человек, глубокий и обаятельный ум… надежный друг»{1079}.

Все подробности переговоров, которые вел Гюго, появились во французской прессе. «200 тысяч франков [sic. – Г. Р.], – пылали Гонкуры, – за жалость к страданиям народных масс»{1080}. Тем самым было положено начало инсинуациям, преследующим «Отверженных» по сей день. За таким нарочито наивным подходом скрывается куда более сложное положение. Презрев суеверное мнение, по которому интеллектуалы, развлекающие публику, не должны быть слишком богаты, Гюго всегда требовал огромные гонорары за свои произведения. Тем самым он не только пополнил свой капитал, но и утвердил мысль о том, что литературное творчество – почтенное занятие, приносящее прибыль. Гюго одним из первых писателей познакомился с бизнесом, который кормился его творчеством. Он одним из первых понял: чем больше аванс, тем больше будет стремиться издатель распространить его произведение{1081}. А поскольку цена интеллектуальной собственности и престиж Гюго продолжали расти, он стремился проверять границы возможного и избавляться от тех контрактов, условия которых перестали его устраивать. Лакруа поручили разделить первый тираж «Отверженных» на несколько «изданий»: обычная уловка, благодаря которой казалось, что книга прекрасно расходится еще в те времена, когда не было принято составлять списки бестселлеров. Гюго осуждал такую практику в «Предисловии к драме „Кромвель“», но своим издателям позволял так поступать. «Восточные мотивы» по сей день выходят с предисловием к первому изданию, датированным январем 1829 года, и предисловием к четырнадцатому изданию, датированному февралем 1829 года, – значит, каждое новое издание «Восточных мотивов» выходило каждые сорок восемь часов в течение месяца…{1082} Когда на карту поставлено счастье человечества, благородная скромность – преступление.