Семья Тибо (Том 1) - Роже дю Гар

Взгляд Рашели стал задумчивым, но вот ее глаза снова сверкнули, в них вспыхнуло пламя ненависти и почти сразу погасло.

- Тогда он воображал, что я вечно буду таскаться за ним куда угодно. И ошибся.

Антуан испытывал какое-то неосознанное чувство удовлетворения всякий раз, когда она с озлоблением заглядывала в свое прошлое. Искушало желание сказать: "Будь со мной. Всегда".

Он припал щекой к шраму и так застыл. Ухо, по профессиональной привычке, помимо его воли выслушивало грудную клетку и в гулкой глубине улавливало легкий шум кровообращения и далекое, но четкое постукивание сердца. Его ноздри затрепетали. От всего ее разгоряченного тела, распростертого на кровати, исходило то же благоухание, что от ее волос, но не такое резкое и как бы состоящее из целой гаммы запахов: пьянящий, сладкий, чуть-чуть острый запах влажной кожи вызывал в памяти самые разнородные ароматы - то сливочного масла, то орехового листа, то липовой древесины, то жареного миндаля с ванилью; да, пожалуй, это был и не запах, а нечто душистое, пожалуй, даже осязаемое, ибо на губах оставался пряный налет.

- Не заводи со мной больше разговоров о прошлом, - начала она. - И дай-ка папиросу... Да нет, вот те, новые, на столике... Их мастерит для меня одна подруга: берется немного зеленого чая и смешивается с мерилендом68; пахнет костром, палеными листьями, бивуаком, разбитым на приволье, ну и еще чем-то - осенью и охотой; знаешь, как пахнет порох, когда после выстрела в лесу дымок еле-еле рассеивается в тумане, затянувшем землю?

Он снова вытянулся рядом с нею, весь окутанный клубами табачного дыма. Его руки нежно прикасались к ее животу, гладкому, почти фосфорически-белому, с чуть приметным розовым отливом, животу округлому, будто на диво выточенная чаша. В своих скитаниях по свету она, видимо, привыкла к восточным притираниям, и ее кожа - кожа женщины - сохранила ту свежесть и нетронутую чистоту, которая свойственна телу ребенка.

- "Umbrilicus sicut crater eburneus"[52], - тихонько произнес он, по памяти, с грехом пополам декламируя строку из "Песни песней"69, которая приводила его в такое невероятное смятение, когда было ему лет шестнадцать. - Venter tuus sicut... как там дальше? Sicut cupa!"[53]

- А что это значит? - осведомилась она, чуть приподнимаясь. Подожди, дай-ка мне самой добраться До смысла. Что такое "Culpa"[54] я знаю, "mea culpa" - в переводе значит "проступок", "прегрешение". Ну и ну! "Твой живот прегрешение"?

Он расхохотался. Теперь, когда они стали так близки, он уже, не таясь, веселился, когда ему бывало весело.

- Да нет же! "Cupa"... "Живот твой подобен чаше". - И, сделав эту поправку, он приник головой к животу Рашели. И продолжал цитировать с весьма приблизительной точностью: - "Quam pulchrae sunt mammae tuae, soror meat Как прекрасны груди твои, о сестра моя!" "Sicut duo (что тут, уже не помню) demelti, qui pascuntur in liliist Они подобны двум козочкам, что пасутся среди лилий!"

Осторожным, нежным движением она приподнимала то одну, то другую грудь, смотрела на них с улыбкой умиления, словно то были два живых существа, маленьких и верных.

- Большая это редкость - розовые соски, розовые-прерозовые, как бутоны на ветвях яблони, - заявила она самым серьезным образом. - Ведь ты, врач, должно быть, это приметил?

Он отвечал:

- Ты права. Эпидерма без пигментарной грануляции. Белизна, белизна - и на ней розовые тени. - Он закрыл глаза и крепко к ней прижался. - Ах, какие у тебя плечи... - снова сказал он, словно в забытьи, - терпеть не могу узенькие, хилые девчоночьи плечики.

- Правда?

- Какие округлые формы... Какая упругая кожа на сгибах... Тело пышное, как мыльная пена... Ты вся мне нравишься. Полежи тихонько... Мне так хорошо.

И тут его вдруг резнуло неприятное воспоминание. "Тело пышное, как мыльная пена..." Дело было несколько дней спустя после того, как Дедетта попала в беду, когда он как-то вечером возвращался вместе с Даниэлем из Мезона. В купе, кроме них, никого не было, и Антуан, - а он думал только об одной Рашели, - довольный тем, что наконец-то может рассказать о своей любовной истории такому знатоку, как Даниэль, не утерпев, описал, пока они ехали, напряженное ночное бдение у постели девочки, операцию "in extremis"[55], тягостное ожидание у изголовья больной и то, как он внезапно почувствовал страстное влечение к красивой рыжеволосой женщине, заснувшей, бок о бок с ним на диване. Вспомнилось, что он так именно и выразился: "Округлые формы... тело пышное, как мыльная пена..." Правда, он не решился поведать обо всем до конца и закончил свою исповедь на том, как на заре спускался по лестнице от Шалей и заметил, что дверь в квартиру Рашели отворена, добавив, - даже не из скромности, а от нелепого желания показать молодому человеку, какая у него сила, воли:

- А может быть, она ждала? Надо было мне, пожалуй, воспользоваться обстоятельствами... Но я взял себя в руки и прошел мимо, сделав вид, будто ничего не заметил, - даю вам слово. А как бы поступили вы на моем месте?

И тут Даниэль, который до сих пор слушал молча, посмотрел на него в упор и съязвил:

- Поступил бы точно так же, как вы, лжец вы эдакий!

В ушах Антуана все еще звучали слова Даниэля, произнесенные насмешливым, недоверчивым, ехидным тоном; впрочем, в нем было даже что-то дружелюбное - ровно настолько, чтобы нельзя было дурно истолковать сказанное. И это воспоминание всякий раз уязвляло самолюбие Антуана. Лжец... И то правда: ему случалось лгать, или, точнее, случалось солгать.

"Округлые формы..." - раздумывала, в свою очередь, Рашель.

- Как бы мне не стать толстухой, - сказала она. - Знаешь ли, ведь еврейки... Впрочем, мать у меня не еврейка, я ведь идиш-полукровка. Ах, если б ты знал меня лет шестнадцать назад, когда я поступила в приготовительный класс! Была просто тощим рыжим мышонком...

И вдруг - он даже не успел ее удержать - она соскочила с постели.

- Что это тебе пришло в голову?

- Одна мысль.

- Хоть бы предупредила.

- Как бы не так! - засмеялась она, отпрянув от его протянутой руки.

- Лулу... Ну ложись же спать, - шепнул он невнятно.

- Довольно нежиться. Надеваем попону, - сказала она, накидывая пеньюар.

Она подбежала к секретеру, открыла его, выдвинула ящик, набитый фотографиями, вернулась и, сев на краю кровати, поставила ящик на сомкнутые ко лени.

- Просто обожаю старые карточки. Вечерами частенько ложусь и целыми часами ворошу их, раздумываю... Да угомонись же ты... На вот, посмотри. Скучно тебе не будет?

Антуан, который свернулся было калачиком за ее спиной, взглянул на нее с любопытством, вытянулся и лег поудобнее, подперев голову рукой. Он видел в профиль ее лицо, склоненное над фотографиями, сосредоточенное лицо, видел щеку, опущенные ресницы, золотисто-желтой полоской окаймлявшие узкую прорезь глаза. Он смотрел против света, и ее наспех собранные волосы напоминали ему шлем из пушистой шелковой пряжи почти оранжевого оттенка, а стоило ей качнуть головой, как на виске и затылке вспыхивали искры.

- Вот она, ее-то я и искала. Видишь девчурку-танцовщицу? Это я. И досталось же мне, наверно, в тот денек, - ведь я помяла воланы на пачке, вон как прижалась к стене. Глазам не веришь? Волосы распущены по плечам, локотки острые, грудь плоская, корсаж почти без выреза. Не очень-то веселый у меня вид, правда? Гляди-ка, а вот тут я на третьем году обучения. Икры уже покруглей. Вот он - наш класс. Видишь, все у станка. Меня-то ты хоть нашел? Да, это я. А вот и Луиза. Ее имя тебе ничего не говорит? Ну так вот, это знаменитая Фити Белла, она моя однокашница, только тогда ее звали покороче просто Луизой. И даже Луизон. Мы с ней соперничали. И уж наверняка я была бы теперь знаменитостью, если б не мои флебиты... Погоди-ка, хочешь, покажу Гирша? Ага, любопытство разбирает! Вот и он. Как тебе он нравится? Конечно, ты не думал, что он уже в летах? Но он здорово держится для своих пятидесяти, будь уверен. Какой страхолюд! Погляди, что за шея, какой грузный затылок, - прямо ушел в плечи; если ему надо голову повернуть, всем туловищем поворачивается. В первый раз увидишь, все что угодно о нем подумаешь - то ли маклак, то ли дрессировщик лошадей. Верно ведь? Его дочка постоянно ему твердила: "Милорд, с виду ты работорговец". Веселит это его, бывало, и он смеется своим гулким, утробным смехом. А все же взгляни-ка на его лицо, на этот большой крючковатый нос, на линию рта. Он безобразен, зато не скажешь, что он - ничтожество. А глаза! Он был бы уж совсем звероподобен, если б не такие вот глаза, не знаю, как их определить. А какая осанка, как уверен в себе, готов на все, беспощаден! Верно? Беспощадный и чувственный. Кто-кто, а уж он-то жизнь любит! И хоть я его ненавижу, но, право, так и хочется сказать, как иногда говорят о бульдогах: "Вся его красота в уродстве". Как ты считаешь, а?.. Смотри-ка, а вот папа! Папа среди своих мастериц. Таким я его и помню: жилет, серая бородка, ножницы на поясе. Возьмет, бывало, две-три тряпицы, сколет булавками - и наряд готов. Это снято у него в мастерской. Видишь, там, в глубине, - задрапированные манекены, на стенах - макеты. А когда он стал костюмером Оперы, посторонних больше не обшивал. Можешь спросить - вся оперная труппа тебе и теперь скажет, как все относились к папаше Гепферту. Когда мою мамашу пришлось упрятать подальше, у бедного старикана, кроме меня, никого не осталось, и как же он надеялся, что я стану работать вместе с ним, что унаследую его дело. Оно приносило кучу денег. И вот тебе доказательство: я могу жить в праздности. Но сам понимаешь, что творится с девчушкой, которая вечно вертится в мастерской среди актрис! Об одном только я и мечтала: стать танцовщицей. Он мне не препятствовал. Сам поручил меня тетушке Штауб. И радовался моим успехам. Часто толковал о моем будущем. Бедный старик, видел бы он, какой бездарью я теперь стала! Ну и плакала же я, когда все у меня рухнуло. Женщины, как правило, честолюбием не отличаются, плывут себе по течению. Но мы, все те, кто живет сценой, упорно добиваемся цели - ведем борьбу, и скоро сама борьба нас захватывает, пожалуй, не меньше, чем успех. Какой ужас, когда приходится от всего отрешиться, жить по-обывательски, когда нет у тебя больше будущего!.. Смотри-ка, вот фото, сделанные в дни моих странствий. Тут всё в куче. Вот здесь мы завтракаем, - уж не помню названия местечка, где-то в Карпатах. Гирш отправился туда поохотиться. Смотри, он отпустил длинные висячие усы и смахивает на султана. Князь так и называл его - Махмудом. Видишь, чернявый такой, стоит сзади меня? Это и есть князь Петр70 - теперь он король Сербии. Он подарил мне двух борзых, вот они - растянулись на переднем плане: растянулись, как ты, точь-в-точь как ты... А вот этот малый, вон тот, что хохочет, правда, похож на меня? Да присмотрись же. Не похож, по-твоему? А между прочим, это мой брат! Да, он и есть. Он был брюнетом, в отца, а я блондинка - в мать... Конечно, я блондинка, золотисто-русая, и все! Вот еще глупости! Ну, пусть рыжая, будь по-твоему. Зато нрав у меня отцовский, а у брата было много общего с матерью. Смотри-ка, вот тут он вышел получше... Нет у меня ни одной фотографии матери - ровно ничего; папа все уничтожил. О ней он никогда не заводил разговора. И меня никогда не возил в Убежище святой Анны71. А ведь сам навещал ее дважды в неделю и за девять лет не пропустил ни единого раза. Потом уже мне сиделки рассказывали. Сядет, бывало, против моей матери и так просиживает целый час. А иногда и больше. И зря: ведь она все равно его не узнавала, да и вообще никого. Он ее прямо обожал. Был гораздо старше ее. Так он и не оправился после всех потрясений. Никогда не забуду тот вечер, когда пришли за ним в мастерскую и сообщили, что мать арестована. Да, арестована в Луврском универсальном магазине. Она украла с витрины какие-то вязаные вещи. Подумать только, госпожа Гепферт, жена костюмера из Оперного театра! В сумочке у нее обнаружили мужские носки и детские штанишки! Выпустили ее немедленно, сказали, что она - клептоманка. Ты-то, должно быть, хорошо знаешь, что это за штука. Оказалось - это первые признаки болезни... Что и говорить, брат во многом был на нее похож. Как-то он навлек на себя ужасные неприятности, - что-то связанное с банковскими операциями. Гирш был причастен к этому делу. Да все равно брат рано или поздно свихнулся бы, как и она, если б не погиб от несчастного случая. Нет, эту смотреть нельзя... Сказано - нельзя! Да нет же, говорю тебе, не я снята. Это... девочка, моя крестница. Ее нет в живых... Вот тебе другой снимок... это... это у ворот Танжера... Да ты не обращай внимания, котик, право, все прошло; я уже не плачу... Долина Бубаны: передовой отряд на дромадерах в Си-Геббасе. А это я около мечети в Сиди-Бель-Аббесс. А там, посмотри-ка в глубине Маррокеш72... Постой-ка, а это - вблизи Миссум-Миссум или Донго, уж и сама не помню. А вот два вождя-дзема. Еле их сняла. Они - людоеды. Ну да, есть еще такие... Ах, вот это - жуткий снимок! Ничего не замечаешь? Ну да, кучка камней. Теперь заметил? Знаешь, под ней - женщина. Насмерть побита камнями. Жуть! Вообрази, добропорядочная женщина, а муж взял да и бросил ее, без всяких причин. Пропадал три года. Она решила, что он умер, и снова вышла замуж. А через два года после ее замужества он и вернулся. Двоеженство у этих племен считается неслыханным грехом. Тут-то ее и побили насмерть камнями... Гирш нарочно вытребовал меня из Мешеда73, хотел, чтобы я все это увидела, но я убежала, забралась черт знает куда, чуть ли не за пять километров. Увидела, как женщину волокут по всей деревне в утро казни, и мне просто дурно стало. А он смотрел до конца, пожелал стоять в первом ряду... Знаешь, говорят, вырыли яму, глубокую-преглубокую. А потом приволокли женщину. И она легла туда, сама легла, не сказав ни слова. Поверишь ли? Не сказала ни слова, а толпа бесновалась, улюлюкала: я издали слышала, как требуют ее смерти... Зачинщиком был их главный шаман. Сначала он произнес смертный приговор. И тут же первым поднял огромный каменный обломок и изо всей силы бросил в яму. Гирш говорил, будто она и не крикнула. Но толпа словно с цепи сорвалась. Камни заранее были навалены в громадные кучи, и каждый хватал и бросал в яму целые глыбы. Гирш клялся мне, будто сам он камней не швырял. Яму завалили (видишь - даже верхом), утрамбовали ногами, причем громко вопили, а потом все разошлись. Вот тут-то Гирш и заставил меня вернуться - ему захотелось, чтобы я сфотографировала это, - аппарат принадлежал мне. Делать было нечего - я вернулась. Да, стоит мне вспомнить об этом, как, веришь ли, сердце кровью обливается. Ведь там, под камнями, лежала она. Вероятно, уже бездыханная... Э, нет, это не про тебя! Нет, и баста!