Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше

этому менее всего является progressus к цели, а тем более не представляет логического и кратчайшего, с наименьшим применением силы и расходов достигнутого progressus (поступательного движения к цели) – но представляет последовательность более или менее глубоких, более или менее независимо друг от друга протекающих процессов одолевания. К этому присоединяются воздвигаемые каждый раз препятствия, попытки изменения формы в целях защиты и реакции, а также результаты удачных противодействий.

Форма подвижна, а смысл ее еще более… То же происходит и в каждом отдельном организме: с каждым существенным возрастанием целого изменяется и смысл отдельных органов. Иногда их частичное исчезновение, их уменьшение в числе (например, путем уничтожения промежуточных членов) может быть признаком возрастающей силы и совершенства. Я хочу сказать: и частичная бесполезность, вырождение, исчезновение смысла и целесообразности – одним словом, смерть – относятся к условиям действительного прогресса, который всегда является в форме воли и пути к большему могуществу и всегда проводится за счет многочисленных меньших сил. Величина прогресса даже измеряется количеством того, чем пришлось ему пожертвовать. Человечество, пожертвованное во всей своей массе процветанию отдельного, более сильного вида человека, – это был бы прогресс…

Я выдвигаю эту основную точку зрения исторической методики, тем более что она в основе своей противоречит господствующему инстинкту и вкусу времени, который охотнее примирился бы с безусловной случайностью, даже механической бессмысленностью всего происходящего, чем с теорией, отражающейся во всем происходящем, воли к власти. Демократическая идиосинкразия по отношению ко всему, что господствует и желает господствовать, современный мизархизм (употребляя плохо придуманный термин для плохой вещи) постепенно до такой степени перешел и преобразился в духовное, наиболее духовное, что в настоящее время он уже шаг за шагом проникает и может проникнуть в наиболее строгие, по-видимому наиболее объективные, науки. Мне кажется даже, что он получил уже господство над всей психологией и учением о жизни, отобрав у нее, ко вреду ее, как это само собою понятно, основное понятие активности.

Под влиянием этой идиосинкразии на первый план выдвигают «приспособление», т. е. активность второго разряда, простую реактивность; и даже саму жизнь определили как все более целесообразное приспособление сил внутренних к силам внешним (Герберт Спенсер). Но это заслонило сущность жизни, ее волю к мощи, оставило в тени преимущество, которое имеет наступательные, нарушающие, преобразующие, новонаправляющие и создающие силы, под воздействием которых происходит «приспособление». Таким образом, отрицается в организме господствующая роль высших факторов, в которых активно и творчески проявляется воля к жизни. Гексли упрекал Спенсера в его «административном нигилизме», но здесь речь идет о большем, чем об «управлении»…

13

Итак, возвращаясь к делу, именно к наказанию, в нем приходится различать две вещи. Во-первых, что-то сравнительно устойчивое, обычай, акт, драму, известную строгую последовательность процессов; с другой стороны, подвижное, смысл, цель, ожидание, связанное с такими процессами. В данном случае непосредственно предполагается по аналогии, согласно только что указанной главной точке зрения исторической методики, что самый процесс – нечто древнейшее, более раннее, чем его применение в качестве наказания; последнее только вкладывается, входит в издавна существующий, но в другом смысле применявшийся процесс. Одним словом, что дело обстоит не так, как до сих пор предполагали наши наивные генеалоги морали и права, которые полагали, что процесс изобретен был в целях наказания; как некогда полагали, что рука изобретена в целях хватания. Что же касается теперь другого элемента в наказании, элемента подвижного – его «смысла», то в позднем периоде культуры (например, в теперешней Европе) понятие «наказание» на самом деле представляет вовсе не один смысл, а целый синтез «смыслов»: предыдущая история наказания, вообще история его применения для разных целей кристаллизуется наконец в своего рода единство, которое трудноразрешимо, трудно поддается анализу и, что следует подчеркнуть, совершенно неопределимо. (В настоящее время невозможно с уверенностью сказать, почему, собственно, наказывают: все понятия, в которых семиотически (по симптомам) охватывается целый процесс, не поддаются определению; определимо только то, что не имеет истории.)

На более ранней стадии этот синтез значений, напротив, представляется еще более разложимым и еще более изменяемым. Еще можно заметить, как в каждом отдельном случае элементы изменяют свое значение и до такой степени преобразуются, что за счет других выдвигается и преобладает то тот, то другой элемент, так что иногда кажется, что один элемент (например, цель устрашения) устраняет остальные элементы.

Чтобы дать, по крайней мере, представление о том, как ненадежно, неполно, случайно значение наказания и как один и тот же процесс может применяться, назначаться, оправдываться с совершенно противоположными целями, здесь дана будет схема, которая представляется мне на основании сравнительно малого и случайного материала.

Наказание как средство сделать безвредным, как препятствие для дальнейшего нанесения вреда. Наказание как возмещение в какой-либо форме убытка понесшему ущерб (также и в виде компенсации эффекта). Наказание в качестве изолирования нарушения равновесия, чтобы предотвратить дальнейшее распространение нарушения. Наказание в качестве устрашения со стороны тех, кто налагает и приводит в исполнение наказание. Наказание как своего рода расплата за те выгоды, которыми до той поры пользовался преступник (например, когда им пользуются в качестве раба в рудничных работах). Наказание как устранение выродившегося элемента (иногда целого рода, как, например, по китайскому праву: таким образом, как средство сохранения чистоты расы или поддержания социального типа). Наказание как торжество, именно как насилие или глумление над побежденным наконец врагом. Наказание как средство внушить память или тому, на кого налагается наказание, так называемое исправление, или свидетелям казни. Наказание как уплата пени, назначенной властью, которая защищает преступника от излишеств мести. Наказание как компромисс с естественным состоянием мести в том виде, в каком она сохраняется и считается привилегией сильных поколений. Наказание как объявление войны и военные действия против врага мира, закона, порядка, властей, с которым борются, как с опасным для общества человеком, как с нарушителем существующего договора, как с бунтовщиком, изменником, нарушителем мира, борются теми средствами, которые дает война.

14

Список этот, наверное, не полон; по-видимому, наказание обременено всякого рода полезностями. Тем с большей уверенностью можно отрицать за наказанием предполагаемую полезность, которая обычно, по крайней мере, считается существеннейшей полезностью, – веру в наказание, которая в настоящее время по многим причинам колеблется, но все еще сильна. Полагают, что наказание имеет то достоинство, что пробуждает в виновном чувство своей вины, в нем ищут настоящее орудие той душевной реакции, которая называется «дурной совестью», «угрызениями совести». Но здесь сильно грешат против истины и психологии и в настоящее время, а тем более по отношению к продолжительной истории человечества, его прошлому! Именно среди преступников и заключенных настоящие угрызения совести – нечто весьма редкое;