Вознесение (сборник) - Александр Проханов

Они встали за два квартала до Музея искусств, на позициях наступавшего полка. Полковник Пушков слушал грохоты близкого боя, видел серый дым разрывов, пунктиры трассеров, сшивавших края разрушенных зданий. Орудия разных калибров, пушки танков, скорострельные минометы лязгали, лаяли, огрызались друг на друга, и в этой канонаде была неподвижность. Звуки кружили по сторонам пустого, не охваченного боем пространства, где находились Музей искусств и его раненый сын.

– Коровко, ты, еще пять человек, под землю!.. Остальным здесь ждать!.. – Полковник бегло просматривал карту, на которой расходились ветки подземных коммуникаций, канализационные туннели и сливы. Выбрал ближний, врезанный в мостовую люк. Счистил с него руками снег. Механик-водитель, помогая ему, поддел монтировкой чугун. Они вдвоем отвалили ребристую литую плиту, из-под которой пахнуло глубинным холодным зловоньем. – Коровко, пошел!.. Дистанция десять метров!.. Подсветка фонарями через одного!.. – Смотрел, как бойцы спецназа погружаются в круглый зев, бережно, стволами вниз, окунают автоматы. Нащупал ногами первую вмурованную в шахту скобу. Спускался, видя, как уменьшается, улетает ввысь синий кружок неба, посылал в него страстную молитву.

Подземелье дышало, журчало, тихо постанывало. Проталкивало сгустки пара, прелые запахи, поблескивало водой, пушистой изморозью. Впереди качались фонари. Упирались в бетонные кольца, кирпичную кладку, в водяной текущий желоб. Зажигали на воде голубоватые водовороты. Подсвечивали спины и подошвы идущих, металлические откидные приклады автоматов.

«Валера, держись!.. – посылал он сыну сигналы своего приближения. – Сынок, я скоро!..» – Нетерпеливо перехватывал автомат, торопя минуту, когда выпустит из него первую очередь.

Из-под его фонаря побежали крысы, волнистым живым ковром, выгибая горбатые спины, натыкаясь одна на другую. Подымали на огонь острые усатые морды, розовые бусины глаз. Проплыл по воде скомканный, с липкими пузырями, огромный чехол, похожий на сбитый воздушный шар, упавший с подземного неба. В перекрестье туннеля выскочило на них мохнатое существо, похожее на человекообразную, поросшую шерстью собаку. Оскалилось и молча, на двух ногах, иногда опираясь на руку, убежало, и он удержался, чтобы не выстрелить вслед. Натолкнулись на железную кровать с матрасом, с отпечатком недавно лежавшего тела. Утопив колеса в воде, вытянув ствол вдоль туннеля, стояла старая противотанковая пушка, словно ожидала подземной атаки танков.

Наверху, под солнечным небом, шел бой, рвались снаряды, но звуки разрывов не проникали в туннель.

«Держись, сынок!.. Уже на подходе!..»

Он остановил группу у люка и сам полез вверх, хватаясь за ржавые скобы. Достиг чугунной плиты, уперся ногой в стенку шахты и с трудом, давя плечом, приподнял крышку. Солнце ослепило его. Он высунул голову и увидел близко фонарный столб с исстрелянным светофором, повисшие на кронштейне часы и дорожки следов, ведущие к темным, промятым в снегу лежкам и дальше, к полуобвалившемуся зеленому зданию с провалами крыши, из которых сочился дым.

«Сынок, еще минутку!.. Я рядом!..»

Близко хлестнула очередь. Он снова спустился, миновал два люка и в третий полез, цепляясь за обледенелые скобы. Отодвинул крышку. Был рядом с фасадом, с искалеченной легковой машиной, от которой к подъезду тянулись следы. Прислушался, нет ли стрельбы. Отвалил чугунный слиток с изображением серпа и молота и каких-то фирменных букв. Кинулся, пригибаясь, к подъезду, слыша за собой глухой бег спецназа.

Вход был завален рухнувшими перекрытиями. Полковник подныривал под балки, отталкивался от кирпичных груд, подымал мучнистую пыль, натыкаясь на тлеющее тряпье, обгорелые холсты, дымные бесформенные головешки. Увидел солдата в каске, торчащего из-под рухнувшей балки. Синее лицо, на шее черная вена, мертвые глаза, величиной с куриное яйцо, вылезли на лоб. Полковник бежал дальше, надеясь на чудо, отыскивая среди развалин шевелящееся, покалеченное, но живое тело сына. Второй солдат лежал у стены, словно его швырнуло страшным броском, переломало во многих местах, и он под чехлом одежды и бронежилета был дряблый, как кисель, вытекал сквозь швы красной жижей. Полковник продавил ногой какой-то холст с портретом чабана, уклонился от упавшей, звякнувшей, как сосулька, люстры и увидел сына. Казалось, тот делает гимнастический мостик, затылок касался пяток, он был свернут в колесо, и под его хребет, не давая упасть, была просунута двутавровая балка. Он смотрел на отца перевернутым лицом, волосы его ссыпались вниз, а из открытого рта, заливая ноздри и лоб, сочилась медленная кровь.

– Валера!.. – жалобно крикнул Пушков, устремляясь к сыну.

– Отставить, товарищ полковник!.. – грубо остановил его Коровко. – Может быть заминирован…

Полковник, остановленный окриком, застыл, издали глядя на сына, на его мертвую позу, в которую свернула его спираль взрыва. Старался заметить малейшее биение, дрожание его напряженного, висящего на балке тела.

Бойцы спецназа заняли оборону у окон. Коровко, расхаживая по развалинам, звякая кирпичом, отыскивал обрывки проводов, шнуры, обгорелые шторы, связывал их вместе, создавая из них длинную бахрому. Осторожно приблизился к лейтенанту, обвязал ему ногу.

– Все за угол!.. Может рвануть!..

Полковник из-за угла смотрел, как натягивается бахрома, ужасаясь, что сына может сейчас разнести на куски. Увидел, как зашевелилось его тело, качнулась его голова.

– Валера!.. Жив!..

Но это Коровко сволакивал лейтенанта с балки, и тело, соскользнув с двутавра, упало с глухим звуком на пол.

– Валера, сынок!.. – крикнул полковник, кидаясь к сыну, хватая его за ободранные грязные руки. Они еще были теплы, остывали в руках отца. Полковник присел на доску у тела сына. Не отрываясь, смотрел на опустошенное, похожее на пустое блюдо лицо, из которого взрыв выплеснул весь румянец, красоту, радостный блеск глаз, доверчивое их выражение, когда в детстве, перед тем как уснуть, он слушал отца, его бесконечную, из вечера в вечер, создаваемую и тут же забываемую сказку.

Снаружи шел бой. Граната ударила в стену, свистнув осколками. Коровко по рации связывался с бэтээрами, докладывал обстановку. Бойцы спецназа извлекали из-под развалин убитых солдат.

Полковник положил на доску платок, которым отер лицо сына, снял кровавую влагу, нагар, крошки цветной штукатурки. Смотрел на это остывающее лицо, из которого сначала ушла жизнь, а теперь уходила и смерть, и лицо каменело, твердело, превращалось в холодный слепок.

Иногда ему казалось, что всего этого не случилось. Что это цветной и ужасный сон, в котором воплотились его страхи, предчувствия, непрерывное ожидание беды, подспудно живущее в нем, когда по несколько раз на день порывался связаться с полком, узнать, как проходят боевые действия, убедиться, что страхи его напрасны. И можно проснуться, с облегчением увидеть, что он лежит на полке кунга, на столике графин с соком, карта Грозного, где на пересечении центральных улиц, невдалеке от Музея искусств, воюет его живой сын. Но сон не прерывался. Ветер из разбитого окна шевелил светлые волосы сына. На доске лежал кровавый платок. И он с невыносимой тоской и болью убеждался, что это явь.

Он смотрел на переносицу сына, на то место, где сходились пушистые серые брови, которые он когда-то любил целовать, хватая на бегу сына, прижимаясь губами к теплому, душистому лбу. Теперь на этом месте пролегла твердая, недовольная складка, в которой блестела какая-то металлическая крупица. Он смотрел на эту крупицу, и сыновнее лицо медленно удалялось, как в перевернутый бинокль, останавливалось вдали, как холодное светило. И он, соединенный с этим остановившимся лицом, сам застывал, каменел, вмороженный в остановленное время. Как в глыбе льда, соединенные холодным морозным лучом, оба парили в остывшем мироздании.

Он вдруг начинал верить в чудо, в возможность воскресения сына. В этой вере обнаруживались детские забытые упования, когда он, мальчик, боясь, что когда-нибудь мама умрет, на ночь, перед сном, молил кого-то, распоряжавшегося жизнями, чтобы Тот сохранил маму подольше. Если нужно продлить ее дни, пусть продлит за его счет. Пусть его жизнь уменьшится, а жизнь мамы продлится. Теперь он обращался с тем же к Тому, кого забыл на долгие годы. Чтобы Тот взял его собственную жизнь, отдал ее сыну, воскресил, а сам он пусть умрет. Сидел ждал, когда умрет, надеясь в последнюю секунду увидеть, как дрогнули глаза сына, обратили на него свой воскресший взгляд. Но сын не воскресал. А сам он продолжал жить, ощущая эту жизнь как нестерпимую боль.

Это он, отец, повинен в гибели сына. Он торопил штурм, побуждал командующего наращивать темп наступления, зная, что на главном направлении удара воюет сын. Толкал сына на штурм, выдавливая отряды Басаева. Подставлял под взрывы и пули его пушистые брови, сияющие глаза, родинку на плече, милую застенчивую улыбку, когда просил мать посидеть у его изголовья, манеру морщить лоб, когда разучивал заданный в школе стих. Он знал, что потери растут, особенно среди младших офицеров, которые вместе с личным составом ходили в атаку. Не отозвал сына с опасного направления, не перевел его в резервные части, охранявшие расположение ставки, стоявшие на блокпостах при подъездах к Грозному. Одержимый своим замыслом азартно и страстно, принес в жертву сына. В их последнюю встречу, когда приехал на передовую к сыну, он не внял предчувствию, подавил в себе вспышку страха. Не обнял, не поцеловал на прощание сына. Только махнул рукой с брони отъезжавшего бэтээра.