Ломоносов - Евгений Лебедев

Так или иначе, уже 29 октября 1750 года Канцелярия приказала «к трагедии профессора Ломоносова виньет вырезать», а 1 ноября указала «оной трагедии напечатать 600 экземпляров на заморской комментарной бумаге, да 25 на заморской же александрийской средней руки бумаге». Таким образом, работа над «Тамирой и Селимом» продолжалась около двух месяцев. Трагедия была дважды представлена при дворе силами актеров-любителей из Сухопутного шляхетного корпуса: 1 декабря 1750 года и 9 января 1751 года. В январе же 1751 года было распродано первое ее издание и затеяно второе, которое разошлось также быстро (к январю 1753 года в Книжной лавке Академии наук оставалось только два экземпляра книги).

В основу сюжета своей трагедии Ломоносов положил вымышленный им поход «царевича Багдатского» Селима против крымского хана Мумета, который обещал свою дочь Тамиру в жены хану Мамаю. Сама же Тамира полюбила осадившего ее родной город Кафу царевича Селима. Ее отец ожидает на помощь своего сына Нарсима, которого он послал вместе с войском Мамая в поход на Русь. Таким образом, судьба Муметова ханства и судьба любящих друг друга Тамиры и Селима зависят от исхода... Куликовской битвы. В разработке «куликовского» мотива трагедии Ломоносов активно использовал сведения, содержащиеся в таких памятниках, как «Побоище великого князя Дмитрия Ивановича на Дону с Мамаем» и «Повесть о Мамаевом побоище».5

Конечно, Ломоносов не был драматургом в полном смысле слова. Но, возможно, именно это обстоятельство и вызвало ряд нововведений, имеющихся в «Тамире и Селиме». Во-первых, трагедия была написана необычным для того времени стихом — шестистопным ямбом с перекрестным чередованием женских и мужских рифм, а не александрийским стихом, как того требовал канон (и как будет написан «Демофонт)». Стих «Тамиры и Селима» исполнен вследствие этого какой-то особой, величавой энергии, торжественности и мощи. Это воистину роскошный стих:

В одном Селиме я надежду всю имею,Когда слезами я отца не умягчу.Но в страхе трепещу, смущаюсь, цепенею!Ах! что, продерзкая, ах, что начать хочу?Уйду, отечество, родителя оставив,И брата, и сей дом, и стыд свой позабыв,И царский род во всей вселенной обесславив,И кровного родства законы преступив?Но каждо место мне отечество с Селимом;Селим мне будет брат, отец и все родство.Оставить всех и быть в житьи неразделимомС супругами велит закон и естество. (...)Спеши, спеши от мест, Мамаем зараженных,Спеши за Понт, за Тигр, за Нил, за Океан.И как уж будешь ты в странах толь удаленных,И там покажется, что близко сей тиран!О промысл! о судьба! слезами умягчитесь!О небо! о земля! о ветры! о моря!На жалость, на тоску, на вопль мой преклонитесь,Покройте от руки свирепого царя.А вы, места, где мы любовию пленились.Затмитесь, чтоб отцу на память привести,Что строгостью его Тамиры вы лишились!Прости, дражайшее отечество, прости!

Во-вторых, Ломоносов по-своему строит характер главной героини. Из приведенного монолога Тамиры видно, что в завещанном классицистской традицией столкновении чувства долга и личного чувства Ломоносов заставляет ее предпочесть второе, что как раз противоречило традиционному решению коллизии. Впрочем, внутренний выбор, сделанный Тамирой («...каждо место мне отечество с Селимом»), не повлек за собою ее внешнего столкновения с враждебными обстоятельствами и одновременно — превращения ломоносовской трагедии в «слезную драму» или, того больше, в драму романтическую, поскольку судьбы героев «Тамиры и Селима» в конечном счете зависят не столько от противоборства их страстей, сколько от силы, не подвластной ни их разуму, ни их воле, — от Истории.

В этом-то пункте и заключено еще одно, пожалуй, важнейшее новшество ломоносовской трагедии. Исход Куликовской битвы, если так можно выразиться, стал одним из самых главных ее героев, который оказывает решающее действие и на исход нравственно-психологической битвы, происходящей между персонажами: Мамай повержен, Мумет соединяет свою дочь с ее возлюбленным. Битва на поле Куликовом настолько зримо, почти осязательно описана в монологе Нарсима (брата Тамиры, который, как мы помним, сражался в Мамаевом войске), что кажется происходящею перед глазами. В поэтической живописи Ломоносов достигает здесь высот, недосягаемых для современников (только Державин, Пушкин, Лермонтов и отчасти Батюшков и Федор Глинка смогут с ним соперничать впоследствии). Вот стихи, которые Батюшков приводил в пример того, «какую силу получают самые обыкновенные слова, когда они поставлены на своем месте», и ставил их в один ряд с батальными описаниями в «Освобожденном Иерусалиме» Т. Тассо (и имел на то все основания):

Уже чрез пять часов горела брань сурова,Сквозь пыль, сквозь пар едва давало солнце луч.В густой крови кипя, тряслась земля багрова,И стрелы падали дожжевых гуще туч.Уж поле мертвыми наполнилось широко;Непрядва, трупами спершись, едва текла.Различный вид смертей там представляло око,Различным образом поверженны тела.Иной с размаху меч занес на сопостата,Но, прежде прободен, удара не скончал;Иной, забыв врага, прельщался блеском злата,Но мертвый на корысть желанную упал.Иной, от сильного удара убегая,Стремглав наниз слетел и стонет под конем.Иной пронзен угас, противника пронзая,Иной врага поверг и умер сам на нем. (...)Внезапно шум восстал по воинству везде.Как туча бурная, ударив от пучины,Ужасный в воздухе рождает бегом свист,Ревет и гонит мглу чрез горы и долины,Возносит от земли до облак легкий лист, —Так сила Росская, поднявшись из засады,С внезапным мужеством пустилась против нас;Дождавшись таковой в беде своей отрады,Оставше воинство возвысило свой глас.Во сретенье своим Россияне вскричали,Великий воспылал в сердцах унывших жар.Мамаевы полки, увидев, встрепетали,И ужас к бегствию принудил всех Татар.

Кроме высоких художественных достоинств этих стихов, важна их почти документальная точность: Ломоносов здесь строго следует названным выше средневековым памятникам. Вообще, тема Куликовской битвы и сам образ Димитрия Донского живо волновали ломоносовское воображение. В 1747 году он набросает два стиха, которые, очевидно, должны были стать началом большой поэмы о Димитрии Донском (замысел, оказавшийся не воплощенным не только в творчестве Ломоносова, но и во всей русской поэзии вплоть до появления блоковского цикла «На поле Куликовом»):