Ева Луна - Исабель Альенде

— Бедняги… их осталось так мало! — сказала я.

— Ничего, им еще предстоит обрести свое место в революции, — заверил команданте Рохелио.

Индейцам не было дела ни до революции, ни до других забав, которыми тешили себя представители этой омерзительной расы; такое длинное сложное слово, как «революция», они и произнести-то не могли. Они не разделяли идеалов партизан-герильерос, не верили их обещаниям, не понимали, за что и почему те воюют, а если и соглашались помочь им в деле, цель которого была им абсолютно неведома и не представляла для них никакой ценности, то лишь потому, что считали военных своими заклятыми врагами и любая помощь повстанцам была своего рода местью хотя бы за часть бед и несчастий, которые принесли на их земли вооруженные люди в одинаковой форме. Вождь племени прекрасно понимал, что, даже если бы его люди остались в стороне, военные все равно объявили бы их соучастниками преступления: слишком уж близко была их деревня от реки и от тюремного острова. Никто не дал бы им возможности оправдаться и представить доказательства своей невиновности; чудовищная по своей жестокости кара все равно настигла бы племя. Оставалось лишь смириться и не отказывать в помощи тем, кто сражается неизвестно за что, но по крайней мере выступает против извечных, жестоких врагов. Вождь решил, что поможет молчаливым бородачам, которые хотя бы не отбирают у него еду и не лапают его дочерей. Естественно, он понимал, что после этого ему и его людям придется уйти с обжитого места; за долгие недели перед операцией он продумал маршрут отступления; их путь пролегал через самую непроходимую сельву; пробираться через такие заросли было мучением даже для самих индейцев, но военные в таких условиях продвигались еще медленнее; таким образом, у безоружных индейцев появлялась хоть какая-то фора во времени. Точно так все и происходило на этом континенте в течение последних пятисот лет: одни шли вперед, другие отступали, одни преследовали, другие уходили.

Команданте Рохелио распорядился, чтобы Негро съездил куда-то на джипе и купил двух козлят. Под вечер мы вместе с индейцами сели у костра, запекли мясо на углях и открыли несколько бутылок рома, припасенных специально для этого случая — для нашей тайной вечери. Ужин получился теплым и душевным, несмотря на висевшее в воздухе напряжение. Пили мы очень немного, затем ребята спели несколько песен, а Рольф Карле выступил в роли самого настоящего фокусника, продемонстрировав индейцам, да и отставшим от жизни партизанам волшебную машинку — фотоаппарат «поляроид»: фотографии, проявлявшиеся буквально в течение минуты с момента, когда был сделан снимок, вызвали неподдельный интерес у бойцов, а индейцев привели просто в восторг. Наконец двое герильерос встали в караул на подходах к деревне, а остальные, включая меня, отправились спать, потому что наутро нас ждала тяжелая и опасная работа.

Мы устроились на ночлег в той самой хижине, которую вождь предоставил в распоряжение гостей с первого дня нашего пребывания в деревне; керосиновая лампа мирно моргала в дальнем углу, бойцы из отряда легли спать прямо на полу, оставив гамак для меня. По правде говоря, я думала, что эти последние часы мы проведем с Уберто наедине: нам еще никогда не доводилось быть вместе целую ночь; однако, когда все улеглись, я даже порадовалась тому, как все решилось; присутствие людей в хижине успокоило меня, и я наконец смогла преодолеть свои страхи и уснула. Мне приснилось, что я занимаюсь любовью на каких-то огромных качелях. Я видела собственные колени и бедра, поднимавшиеся выше головы, когда качели взмывали к небу; при этом передо мной мелькала желтая тафта задравшейся нижней юбки. Потом я летела куда-то спиной вперед и, зависнув в воздухе, видела под собой большой напряженный член ждавшего меня мужчины. Качели замирали в воздухе, я успевала посмотреть на ставшее пурпурным небо и неслась вниз все быстрее и быстрее, чтобы мужчина мог наконец войти в меня. Напуганная увиденным, я проснулась и далеко не сразу вспомнила, где нахожусь; воздух в хижине превратился в вязкую душную массу, сквозь стены до моего слуха доносились звуки с реки и из чащи сельвы, кричали ночные птицы, слышался рык каких-то хищников, пробиравшихся через заросли. Жесткая сетка гамака натерла мне кожу даже через рубашку; москиты искусали все открытые участки тела и сидели на руках и лице чуть ли не сплошным слоем, я же не могла заставить себя пошевелиться, чтобы их согнать: меня словно парализовало. Через некоторое время я снова впала в тяжелый, беспокойный сон. От собственного пота и висевшей в воздухе влажности у меня промокла вся одежда, и на этот раз мне приснилось, что я плыву в какой-то узкой лодке, а меня обнимает и ласкает человек, чье лицо скрыто под маской из Универсального Материала; он входил в меня при каждом покачивании нашего суденышка, и эта близость казалась мне не столько приятной, сколько болезненной; лодку швыряло по волнам, и все мое тело было покрыто синяками и ссадинами, я потеряла счет времени, мне хотелось пить, а испытываемое наслаждение и счастье были не менее мучительными, чем жажда. Беспокойные поцелуи, какие-то смутные предчувствия, звуки, доносящиеся из сонной сельвы, золотой зуб, каким-то образом оказавшийся в складках одежды, которую я не сняла перед тем, как заняться любовью, рюкзак с гранатами, беззвучно взрывавшимися, разбрасывая вокруг себя целый рой фосфоресцирующих насекомых. Я снова проснулась и опять некоторое время не могла понять, где нахожусь и, главное, что означают это тепло и приятные судороги, пробегающие у меня внизу живота. В отличие от всех остальных случаев, когда мне снилось нечто подобное, я увидела не то во сне, не то наяву не призрак ласкающего меня Риада Халаби, но силуэт Рольфа Карле, сидевшего на полу прямо передо мной; он оперся спиной о рюкзак, одну ногу подогнул под себя, а другую вытянул вперед; руки его были скрещены на груди, а сам он пристально наблюдал за мной. В полумраке я не смогла разглядеть выражения его лица, но увидела, как загорелись его глаза и сверкнули зубы, когда он улыбнулся мне.

— Эй, ты что? — шепотом спросила я.

— Ничего, а ты? — ответил он так же тихо, чтобы не разбудить остальных.

— Мне тут, кажется, кое-что приснилось…

— Мне тоже.

Мы тихо выбрались из хижины, вышли на утоптанную площадку посреди деревни и присели возле очага, в котором чуть заметно тлели уже покрывшиеся пеплом угли. Нас окружала бессонная сельва, с неба сквозь густую листву тянулся лунный свет. Мы молчали, но не пытались уснуть. Так в тишине, не прикоснувшись друг к другу, мы и просидели до рассвета.

Когда рассвело, Рольф Карле пошел за водой, чтобы приготовить кофе. Я тоже встала и потянулась; у меня болело все тело так, словно бы меня хорошенько отлупили палкой, но, несмотря на боль, я ощущала какое-то уже почти забытое чувство покоя и необъяснимой радости. Я не сразу поняла, что со мной происходит; лишь через некоторое время мне пришло в голову посмотреть на собственные брюки, на которых за ночь появилось красноватое пятно. В первый момент я не на шутку удивилась, потому что успела забыть, что это такое и как оно бывает. Затем я непроизвольно улыбнулась, потому что вдруг осознала: больше я не увижу во сне Зулему, мое тело сумело наконец подавить страх перед любовью. Рольф Карле повесил чайник над очагом и стал раздувать оставшиеся с вечера угли; я тем временем сходила в хижину, вынула из сумки чистую блузку, разорвала ее на тряпки, которые можно было использовать в качестве прокладок, и пошла на реку. Вернулась я оттуда в мокрой, только что постиранной и наспех отжатой одежде, сама не заметив, что что-то напеваю на ходу.

В шесть утра вся деревня уже была на ногах, каждый был готов встретить этот день — переломный и для партизан, и для индейцев. Мы попрощались и проводили взглядом цепочку исчезающих в сельве людей. Индейцы уходили со всем своим скарбом, уводя детей, свиней и собак, неся кур и мешки с какими-то вещами; безмолвно, как призраки, они скрылись в непроходимой чаще. С нами остались только те, кто собирался переправить партизан через реку, и проводники, согласившиеся показать им путь отступления через лес. Первым из деревни в сторону реки ушел Рольф Карле — с рюкзаком за спиной и с камерой в руках. Вскоре за ним ушли и остальные.

Уберто Наранхо на прощание поцеловал меня в губы; этот поцелуй был каким-то особенно чистым и сентиментальным, ты береги себя, и ты тоже, поезжай домой и постарайся не привлекать к себе внимания, ты не беспокойся, все будет хорошо, когда мы увидимся? на некоторое время мне придется спрятаться, лечь на дно, ты не жди меня, еще один поцелуй, я обняла его за шею и прижала к себе изо всех сил, царапая щеки о его колючую жесткую бороду, у меня на глаза навернулись слезы, я прощалась с любовью, которую мы делили с ним столько лет. Наконец я села в джип, за рулем которого был Негро; мотор уже работал, и машина готова была везти меня на север, в небольшой городок, где мне следовало пересесть на автобус и вернуться в столицу. Уберто Наранхо махнул мне рукой на прощание, и мы оба одновременно улыбнулись. Ты мой лучший друг, пусть у тебя все получится, пусть все будет хорошо, я так тебя люблю, бормотала я, уверенная в том, что сейчас он говорит те же слова, и я вдруг вновь ощутила, как было бы хорошо спокойно поговорить друг с другом, без спешки и не опасаясь за свою жизнь, а еще лучше — остаться вместе навсегда, чтобы помогать друг другу и защищать любимого человека, жить в мире и покое, а главное — в любви. Я ощутила, что связывавшее нас чувство разгорелось с новой силой и, преобразившись, стало именно таким, каким и должно было жить в наших сердцах. В моем воображении мы представали в образе двух закадычных приятелей — не разлей вода с самого детства, этакие любящие брат с сестрой, испытывающие друг к другу не только братские, но и другие, нежные чувства, оба немного склонные к инцесту. Ты, главное, береги себя, ты тоже, повторяли мы.