«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ) - Альфина

— А мы его, следовательно, должны… нашёптывать? — подала голос проклятая Вишенька. Голос звучал заинтригованно.

— В некотором роде, — согласился хэр Ройш.

Кандидаты заёрзали, тем выдавая в себе напряжение мысли. Это хэра Ройша устраивало: меньше всего он хотел бы, чтобы в первой группе оказались люди, которые взяли бы на себя непомерные обязательства и не вынесли таковых.

— Я предлагаю вам два дня на осмысление услышанного, — решил он подвести итог беседы. — Уточню также, что вам не будет предоставлена свобода выбора в том, куда именно вы направитесь, хотя я готов выслушать пожелания. В том случае, если вы откажетесь, вам не грозит ничего, кроме дополнительного внимания к вашим контактам за пределами Петерберга. Надеюсь, вы верно поймёте такую предосторожность. С теми же, кто выразит согласие, я продолжу беседу индивидуально. — Хэр Ройш подобрался; он чуть было не забыл свои следующие слова, и это придало им особый вес. — Кроме того, прошу учесть, что предложение это озвучил я. Его обсуждение с другими членами Революционного Комитета не подразумевается. Вопросы?

Разумеется, обсуждение с Мальвиным, Скопцовым или Золотцем, то есть с так называемым Бюро Патентов, было вполне допустимо, но говорить об этом вслух хэр Ройш не стал. Он обдумывал это ранее и пришёл к выводу, что на первых порах лучше в самом деле нести за сие начинание личную ответственность. Чем меньше кандидаты знают, тем легче их проконтролировать.

Кухарка Лада Жельбицына никогда и нигде не обучалась специально, но руку подняла со студенческой уверенностью:

— Вопрос! Я, ну, я не очень… пишу я плохо. Это же помешает?

Хэр Ройш мысленно скривился. Этот аспект он совершенно упустил.

— В условиях налаженной радиосвязи — не слишком. Но, как вы понимаете, здесь мы не можем дать никаких гарантий, хоть и планируем… — хэр Ройш запнулся, поскольку имел сомнения в необходимости затрагивать сию обширную тему прямо сегодня, когда никто ещё не соглашался сотрудничать. — Хоть у нас и имеются особые планы на радиосвязь, — предельно абстрактно выразился он. — Да, эти планы нам ещё предстоит обсудить отдельно. Что же касается вашего, госпожа Жельбицына, неумения писать… придётся вам всё же обучиться. Я предоставлю педагога.

Она собранно кивнула, чуть смутившись «госпоже», но на этом вопросы её не исчерпались, и пухлая ладошка снова взметнулась в воздух:

— И ещё вопрос! Только он, как это, глупый он. Вы мне объясните, я ж не смыслю. — Кухарка Лада Жельбицына немного помялась, подбирая слова. — Вы всё говорите: Четвёртый Патриархат то, Четвёртый Патриархат сё, приговор себе подписал… Только как же он подписал, когда они заседают себе в палатах? Шестерых-то поубивали, да это ж сколько ещё осталось?

Хэр Ройш хмыкнул. Кухарка Лада Жельбицына могла показаться неочевидным кандидатом на столь ответственную должность, но сейчас он был более чем доволен собственным выбором. Хикеракли ведь вполне резонно утверждал, что у слуг есть особая, житейская острота ума, которой господа не располагают, да и двери перед ними открываются охотнее. Девица может быть не слишком грамотна и не так уж хороша собой, но первое поправимо, а второе неважно. Важен здравый смысл — и он куда важнее любых изящных и сложных построений, выплетенных разумом тех, кому более некуда приложить свою голову.

— Поверьте, — отвечал хэр Ройш, глядя в блестящие глаза кухарки, — дни Четвёртого Патриархата сочтены. Он развалится не потому, что того хочет Революционный Комитет или лично хэр Ройш, а потому, что таков естественный ход вещей, цепочка причин и следствий. Я предпочту не вдаваться в детали на сегодняшней предварительной встрече, которую многие могут покинуть неготовыми к сотрудничеству, но надеюсь, что вы прислушаетесь ко мне, когда я скажу, что это не праздная вера, а насущная данность. Срок Четвёртого Патриархата вышел. Впрочем, — прибавил он после короткой паузы и довольно улыбнулся самому себе, — впрочем, поверьте, вместе с вами мы сделаем всё для того, чтобы пуще прежнего его укоротить.

Глава 74. Не давать человеку умереть в одиночестве

Укоротить ночь сном, конечно, не удалось.

Такое бывало и прежде — сон не давался Твирину, не приносил ни отдыха, ни забытья с самых первых казарменных дней. Нашлось даже рациональное объяснение: в доме Ивиных спальни воспитанников были общими, почти на десяток человек, и привычка к чужим шорохам, вздохам и бормотанию делала ночное одиночество противоестественным. Следовало пойти по пути мнимого популизма ещё дальше и ночевать в солдатском бараке, но не сложилось. Да и хорош бы он был со своими кошмарами при свидетелях.

С сегодняшним, например, кошмаром.

Глухота камеры, слепота зарешеченных окошек — и хоть ни лешего не видать, за окошками точно не Петерберг, нет. Простор, но давящий хуже всякой тесноты. Такой простор, который сам по себе — камера.

И Твирин волен выйти в любой момент, но как только он выйдет, ловушка захлопнется, схлопнется, съёжится, сожмётся до размеров кулака и так раздавит, расплющит, перемелет в труху оставшегося внутри человека.

Пока не взглянешь ему в лицо, это знание — глупая страшилка, которую легко вытряхнуть из головы.

Когда уже взглянул — не получится.

Ещё до наступления ночи по казармам деловито шнырял Скопцов. Кого-то искал, о чём-то вроде бы расспрашивал пленных — но не всех подряд, а выбранных с неким умыслом, о котором Скопцов не хотел говорить, а Твирин — слышать. Добравшись в своём обходе до Западной части, Скопцов напросился к Твирину в кабинет за горячим чаем или глотком алкоголя — кажется, у него прихватило горло, в расспросах пленных орган небесполезный.

Эта насквозь бытовая просьба Твирина в нынешней ситуации ошеломила столь заметно, что Скопцов пустился в оправдания: мол, страшно, конечно, страшно и больно, однако никак нельзя пускать дела на самотёк, пусть даже по случаю траура.

Мы столь за многое ответственны, траур для нас теперь роскошь.

Прогрев своё горло, Скопцов обход возобновил, но перед этим всё же попробовал добавить оправданиям хоть какой-то убедительности: скорчил печаль и оставил Твирину те самые письма графа Метелина. Почитайте, мол, покуда я в Западной части буду, всё же в некотором роде последние слова, правда, потом их надо бы к хэру Ройшу на стол, так что не задерживайте, будьте любезны.

Последние слова, которые передают из рук в руки с предупреждением «не задерживать» — словно конспект лекции, где никто не удосужился побывать, или чью-нибудь искромётную сатиру на преподавателя.

Право, лучше бы Скопцов к Твирину не заходил.

И уж точно лучше бы Твирин не прикасался к письмам графа Метелина.

Граф Метелин рассудил верно: Твирин действительно не был ему ни другом, ни даже приятелем. Граф Метелин же Твирину приходился нечаянно обретшим плоть и кровь вензелем — ещё одним аристократом в не знающей сословий Академии, чьё имя склоняли купцы Ивины. Опасались, что сын возьмётся вместо отца не только за завод (прежде вполруки обсуживавший верфи, а теперь расцветший), но и за швейные мануфактуры — и тем отнимет у купцов Ивиных сверхприбыль с перепродаж.

Граф Метелин не человек, он размашистые буквы на капотах шикарных «Метелей». В худшем случае — бывший работодатель Приблева, Коленвала, Драмина и, конечно, Гныщевича; фигура умолчания в разговоре о том, откуда вдруг взялся Союз Промышленников.

Граф Метелин преступник, убийца одного из членов Революционного Комитета.

У графа Метелина перепуганные глаза и тоскливая усмешка человека, ставшего заложником собственных чрезмерно категоричных действий. У Твирина наверняка точь-в-точь такая же.

Когда Скопцов возвратился, ему оставалось лишь кривиться и глотать возмущение, которого он никогда не умел выразить.

Письма графа Метелина Твирин сжёг.

Пусть любопытство хэра Ройша и прочих страждущих удовлетворяется в устной форме — с помощью Хикеракли, Драмина, самого Скопцова или кто там ещё успел прочитать. Большего Твирин для графа Метелина сделать не мог.

Не считая того, на что он уже согласился.

Переполненные пленными казармы не прекращали гудеть даже ночью — каждый отдалённый выкрик, каждый сапожный топот метил прямо в голову, отбирая последние крохи спокойствия. Сколько это продлится? Как Революционный Комитет намерен поступить с пленными? Почему Твирин до сих пор не видел, чтобы кто-нибудь обсуждал решение?

Потому, вероятно, что сам себе запретил впредь распоряжаться чужими жизнями, узнав о приближении Резервной Армии. И вот теперь она ближе некуда, прямо в наших бараках, и есть мнение, будто благодарить за то надо Твирина — а он прячется в абстрактных терзаниях совести от конкретных проблем сегодняшнего дня. Понимая, но не сознаваясь, что без его участия проблемам грозит самый людоедский финал.