Дом учителя - Георгий Березко

— Скажите, что с их племянницей? — спросил Самосуд. — Помните эту девушку, Лену?

— Ну как же! Милая девочка, она всем нравилась — веселая, хорошенькая, общительная. Она была ранена, но, по счастью, не очень опасно, в плечо, навылет. И тоже было… как вам сказать, поразительно трогательно. — Виктору Константиновичу все не удавалось найти верный тон, он чувствовал это и, что называется, пережимал: непонятная сухость Самосуда смущала его. — Трагично, конечно, жестоко, но и поразительно! Девочку нашли без сознания около этого молодого итальянца… Кажется, у них тоже была любовь. И они лежали рядом, его прошило автоматной очередью… друг подле друга, прямо по Шекспиру. — Истомин со всей искренностью вздохнул: — «Нет повести печальнее на свете…»

— Не надо, не надо, Виктор Константинович! — прервал его невежливо Самосуд.

— Простите… — Истомин даже обиделся. — Но почему же?.. Действительно, как у Шекспира. Не понимаю вас…

— Чего ж тут не понять? — сказал Самосуд. — Там поэзия, пусть самая высокая. Но только поэзия… А тут всамделишная кровь и горе… живое горе и живая кровь!.. Ну-с, прошу, рассказывайте! — вновь потребовал он.

И Виктор Константинович, хотя и обиженный, продолжал свою информацию, но уже без поэтического комментария.

Лену и польского музыканта Барановского с простреленной грудью отправили в госпиталь, в монастырь; с ними вместе были эвакуированы Настя, работница, и пани Ирена. Кое-что Истомин смог сообщить и о дальнейшей судьбе их всех: Лена поправилась и, по примеру Насти, стала работать в госпитале; Барановский одно время был почти безнадежен, но сейчас он выздоравливает, а его жена ухаживает за ним… И все это стало известно Истомину от еще одного участника обороны Дома учителя, от шофера автобата сержанта Кулика. С Куликом они случайно повстречались, в освобожденной Калуге, и выяснилось, что тот переписывается с Настей и, что вправду было удивительно, весьма дорожит этим нечаянным знакомством… «Жди меня, и я вернусь», — я ей так и написал», — поведал он Виктору Константиновичу. Что же касается Веретенникова, то, опять же со слов Кулика, их бывший командир награжден орденом Красной Звезды, повышен в звании, получил сразу интенданта 3 ранга, что соответствует строевому капитану, и назначен начпродом дивизии… Ну, а всех убитых в бою за Дом учителя, рассказал дальше Истомин, похоронили там же, в саду, в общей могиле под яблонями: обеих сестер Синельниковых, мальчика Гришу, белоруса, девятнадцатилетнего итальянца Федерико, пулеметчика, о котором Истомин помнил только, что у него было простужено горло, партизанского связного в лисьей шапке, ефрейтора-пограничника и еще двух красноармейцев, фамилии которых никто не знал. Веретенников распорядился отдать павшим воинские почести, и, несмотря на чрезвычайную спешку, сам сказал над открытой могилой прощальные слова; яму засыпали, и все, кто еще стоял на ногах, выстрелили троекратно в небо… Вспомнив этот жиденький салют над свежим холмом, сочившимся черной водой, Виктор Константинович взволновался…

— Меня шатало, как пьяного, — сказал он. — Веретенников тоже был, как пьяный, этот наш техник-интендант! У него были совсем сумасшедшие глаза, фуражку свою он где-то потерял… Впрочем, мы все были, как пьяные… Как мы там удержались, я и сейчас не очень понимаю. Но мы удержались… И ушли, когда немцев там не осталось ни одного, я имею в виду живых немцев.

— Госпиталь полностью эвакуировался, и обозы? — спросил Самосуд.

— Да, конечно! Мост был восстановлен, и полк, вышедший из окружения, встал там в оборону… — сказал Истомин, — пока все не перешли на другой берег: госпиталь, обозы, беженцы, раненые, те, что бились вместе с ополченцами. Вы знаете об этом эпизоде, вы слышали?

— Слышал, да, — сказал Самосуд.

— Я не видел, как они шли в бой, — сказал Истомин, — говорят, что их было человек сорок, а возвращались в госпиталь человек пятнадцать. Это я видел… Они шли, поддерживая друг друга, все в черных бинтах — понимаете? — в ставших черными, и в красных, свежих. Их командир прыгал на одной ноге, не помню, как его звали… Горячев, Горяев, Григорьев… Я никогда ничего подобного не видел… Кто-то из красноармейцев закричал «ура!» и выпалил в воздух. А командир… забыл, как его звали, помахал костылем… Потом, когда все перешли, мост опять был сожжен.

Самосуд с хмурым видом поднялся из-за столика.

— Забываем, — сказал он, — сегодня уже забываем…

Виктор Константинович виновато посмотрел на него.

— Всех не упомнишь, верно… А надо бы! — неожиданно выкрикнул Самосуд, точно что-то взорвалось в нем. — На вас вся надежда, товарищи газетчики! — почему-то с сарказмом сказал он.

В землянке сделалось жарко, раскалились и зацвели вишневым цветеньем круглые бока печечки, даже искорки стали перебегать по ним. И к запаху плавящейся смолы прибавился сильный запах горячего железа; со свистом уносилось в трубу пламя.

Самосуд взял ремень с маузером, собираясь уходить.

— Хочу вас попросить об одолжении. У вас нет полевой почты Кулика?

— С собой здесь нет, но мы обменялись номерами… — Виктор Константинович тоже почему-то встал. — Вы хотите написать ему?

— Я не знаю, как написать Лене Синельниковой… Вероятно, через вашего автобатовского Дон-Жуана можно узнать и ее адрес, — сказал Самосуд. — Хорошо хоть, что Настя с нею.

— Пишите письмо, я заберу… Девочку мы разыщем! — с жаром пообещал Виктор Константинович.

И он опять подумал: Самосуд со всей своей хмуростью и строгостью тот именно человек, с которым он обязательно должен посоветоваться о себе.

— Ну а вы чего вскочили? — сказал Сергей Алексеевич. — Досыпайте. Я пойду, похожу еще немного… Сегодня третья рота в карауле. Да вот еще: этого убийцу куда вы там передали, допросили его?

— Не успели, Сергей Алексеевич! Утром рано начался бой, и о нем просто забыли, — ответил Истомин. — Он в подвале сидел, связанный, с кляпом во рту. И представьте, он как-то сумел высвободиться и вылез наверх…

— Что?.. Ушел? — отрывисто спросил Самосуд.

— Уйти не ушел… Его крышей убило, балкой — валялся с расколотым черепом. Но ведь высвободился, сволочь! Сумел как-то сбросить с себя веревку, вытащил кляп… И тут его накрыло…

— Так и не допросили?

— Нет, к сожалению, — сказал Истомин.

В полку имени Красной гвардии Истомин прожил еще трое суток, но задать Самосуду свой вопрос он смог только перед самым отъездом. Самосуд все это время был в больших хлопотах, совещался подолгу в штабе, проводил собрания в батальонах — полк, ввиду ожидавшейся карательной операции немцев, готовился к бою — выезжал куда-то для встречи с подпольщиками… Виктор Константинович, предоставленный самому себе, ходил по лесному лагерю и знакомился с людьми, собирал, как говорится, материал. Он любопытствовал, расспрашивал, приглядывался, испытывая все больший интерес…

Лагерь партизанского полка был удивительной военной коммуной, ушедшей под землю, со своими жилыми обиталищами, с лазаретом, со складами, с просторной землянкой штаба, с оружейной мастерской, с «радиорубкой», с землянкой-клубом, где вывешивали боевой листок и на видном месте стоял в футляре шикарный трофейный аккордеон. И свой необыкновенный быт сложился в этой коммуне: люди жили здесь так, чтобы сражаться во всех случаях, когда к тому представится возможность, и сражались, чтобы жить и не давать врагу покоя.

Несомненно, это были разные люди, и, вероятно, все присущие людям качества и свойства были представлены здесь. Виктор Константинович встречал на лесных дорожках и пасмурные лица, и веселые, и злые, и ласковые, и прелестные в их первой румяной свежести. Да и одеты партизаны были пестро: в солдатские шинели, в бушлаты, в немецкие куртки, в армейские полушубки, в домашние армяки; попалось ему и несколько бойцов в лаптях — не разжились еще трофейными сапогами, а свои истоптали. И можно было предположить, что не всегда одинаковые страсти волновали здесь людей: Истомин слышал и смех, и брань, и ночью за кустом шепот и хихиканье; конечно же, присмотревшись лучше, он отыскал бы и честолюбие, и зависть, и ревность, и душевную грубость. Но эти обычные человеческие спутники словно бы таились здесь в тени, остерегаясь выступать на первый план. Общая цель, объединявшая этих солдат-коммунаров, была подобна источнику света, высветившему в их душах главное: мужество, верность, отвагу. Все они, или почти все, носили на своей одежде, чаще на шапках, на кепках, что-нибудь красное: ленточку, бант, пятиконечную звездочку. И это было как знак принадлежности к братству, в котором ценилось самое простое и необходимое, как хлеб, как вода, — мужество и верность… В таком высоком стиле и говорил себе сейчас Виктор Константинович, готовясь к литературному отчету об этой командировке.