Крепость сомнения - Антон Уткин

Лиденс поднялся из-за стола четко рассчитанным движением, обогнул его и заключил Илью в символические объятия.

Кабинет Лиденса был обычный думский кабинет. В углу только стояла фарфоровая собака – пегий доберман в натуральную величину смирно сидел на задних лапах, а над ним висел портрет знакомого уже мужчины, который смотрел на вошедшего всепостигающим взглядом серо-голубых глаз, хотя еще совсем недавно Лиденс принадлежал к одной из оппозиционных фракций и несколько раз отзывался весьма резко по адресу сероглазого мужчины.

Перехватив взгляд Ильи, Лиденс тихо сказал:

– Это я в Праге заказал. Две штуки – одна дома стоит, другая здесь. Была у меня собака – в прошлом году умерла. Точная копия. Фотографию посылал.

– Да они же все, породистые, на одно лицо... на одну морду то есть... – Илья окончательно запутался в физиогномистике собак. – Похожи, я хочу сказать.

– Hу что ты. Смешное у тебя заблуждение. У каждой своя повадка, свой характер. Свое мировоззрение, если хочешь.

– М-м, – отозвался Илья и на фарфоровую собаку больше не смотрел.

На столе, за которым сидел Лиденс, лежало приглашение на Пасхальную службу в храм Христа Спасителя. Лиденс попросил свою помощницу приготовить кофе, и в ожидании его болтали о всяких незначительных мелочах и вспоминали общих знакомых. Лицо Лиденса излучало доброжелательство, и в конце концов Илье стало неудобно за свое к нему недоброжелательство. Наконец оба почувствовали, что время дружелюбных формальностей истекло, и Илья рассказал свою просьбу. Он знал, что Лиденс все уже знает, а Лиденс знал, что Илья об этом знает, и все же один говорил, а другой внимательно слушал.

– Ну что ж, – произнес Лиденс, передвинув приглашение, – кое-что можно сделать. Будет тебе социальная реклама на три месяца. Хотели в «Вегу» отдать, но там что-то не сложилось. Я все узнаю, буквально сегодня.

– А тема? – спросил Илья.

– Да СПИД, – поморщившись, пояснил Лиденс.

– Деньги бюджетные?

Лиденс кивнул.

– Неси чемодан, – сказал он, потом оторвал какой-то листок, написал на нем нужную цифру и подвинул к Илье.

Помедлив, Илья утвердительно кивнул.

– Всегда рад помочь старому товарищу, – сказал Лиденс как будто с облегчением, – но не от меня зависит дело. А те, от кого зависит, сам понимаешь...

– Понимаю, – сказал Илья.

– Неси чемодан, – повторил Лиденс и развел руками. – Мы Россию теряем два раза каждый день. Народ у нас дерьмо. – Он достал из шкафа бутылку виски и два стакана.

– Эх, Илюша, – вспомнив старый анекдот, выдохнул Лиденс. – Ты счастливый человек... Если бы ты знал, что творится...

Выйдя от Лиденса, Илья остановился в нерешительности. В свою контору ему идти не хотелось. Он сделал несколько шагов по городу, залитому веселым майским солнцем, вышел на Тверскую, перешел ее, повернул на Никитскую, и ноги сами понесли его переулками в сторону «Любовной битвы».

Марианна встретила его каким-то испуганным взглядом как человека, на которого легла и уже проступила на нем печать несчастья. Она была одна и листала толстый глянцевый журнал, один из тех, где слова служат лишь оформлением фотографий.

– Сколько вы берете, сударыня, за свои услуги? – вместо приветствия спросил Илья, решительно усаживаясь в кресло напротив нее.

– Так вы пришли сюда как клиент или просто как добрый приятель? – ответила она ему в тон.

– Слушай, – сказал Илья уже серьезно, – что происходит?

– Ну а что? – с деланым простодушием спросила она. – Всегда ведь что-то происходит.

– Ну ладно, ты же все знаешь. Научи меня, что делать, – почти простонал он. – Ничего я не понимаю. После того, что было...

– Что же у вас такое было, чего у других не было? – пошутила Марианна, но, заглянув ему в лицо, подосадовала на себя за эту шутку.

Он всегда казался ей очень уверенным в себе и сдержанным человеком, и его неожиданная растерянность пугала ее. Ей было жалко его, и одновременно, глядя на него, она испытывала какое-то незлобное злорадство, как будто в полку ее прибыло – в ее полку одиноких сердец.

– Она его любит, – едва слышно сказала Марианна.

– А что такое любовь? – так же тихо спросил он. – Что это такое?

– Я не знаю, – сказала хозяйка «Любовной битвы».

Она поглядывала на него смущенно, как будто в качестве Алиной подруги была причастна к его крушению, хотя, конечно, никакой вины за собой тут не знала.

– Ничего тут не поделаешь, – удивляясь своей смелости, сказала она еще тише, и он услышал.

Опять вспомнилась ему рождественская ночь, и серебряные молоточки, коротко ударив где-то в голове, снова спросили: «Кем? Кому?»

Странное дело, после этих слов Марианны он вдруг заметил, как начало смирения явило себя в нем, как будто разум, осмыслив неизбежность, мягко, терпеливо начал увещевать слепое бушующее чувство.

Он спускался по лестнице, испытывая почти физическое наслаждение от своей покорности судьбе. «Надо же, – мелькнула у него мысль, – я теряю любимую женщину, а ноги мои идут, кровь движется в жилах, сейчас я открою дверцу своей машины, сяду за руль и поеду... Куда? Зачем?»

март 1920

– Померзли, – оглядывая лежащие в ряд фигуры, сказал Ивченко, снял с плеча винтовку и поставил ее прикладом в снег.

В длиннополой кавалерийской шинели стоял рядом курсант Грицун. Видеть белых так близко ему еще не приходилось, и он с жадным любопытством разглядывал каждую деталь.

– Дрозд, сволочь! – сказал Ивченко, отряхнув от снега малиновую выпушку.

Грицун осторожно переступил через Грамолина и уставился на голубой погон лежавшего рядом офицера.

– А это кто ж такой? – озадаченно спросил Грицун.

– А этот Алексеевского полка, – пояснил Ивченко.

– А ты разбираешься, – заметил Грицун.

– Как не разбираться, – сплюнул Ивченко, – считай, три года с ними стрелялись. Самые это упертые.

– Что там? – не оборачиваясь, бросил Глоссер. Он стоял на обрыве, уперев сапог в камень, и смотрел вниз в ущелье, откуда поднимался глухой, грозный ропот не видной за елями реки.

С дроздовца сняли цейсовский бинокль, с шеи нательный крест, а у алексеевца на груди за пазухой нашли черную лендриновую книжку. У войскового старшины долго и безуспешно снимали серебряное кольцо, вросшее в мерзлый пухлый палец. Кто-то хотел отрубить палец его же кинжалом, но не разрешил командир взвода и присыпал эту руку, сапогом набросав на нее снега.

Ивченко, осторожно разнимая примерзшие друг к дружке страницы, заглянул в книжку:

– Его Императорского Величества... Вели-ичества, – протянул он недовольно, пролистал дальше. – Фа-ус-ти-на... Контрразведчик, может? – предположил он. – Hе разберешь.

– Hичего, в политотдел отдадим, там все разберут, – жестко сказал Глоссер. Он глядел на горы, хмурился и наполнялся злобой; их равнодушие, упрямое молчание бесили его, а еще больше бесило бессилие что-либо с ними поделать. Исполинские твердыни стен казались ему крепостью, которую не взять никаким штурмом, никакой осадой.

– Форт «Безмятежность»... – продолжал читать Ивченко. – Крепость Сомнения...

– Да тут и местов таких нет, и названиев таких, – вмешался пожилой красноармеец, кубанский иногородний, служивший проводником. – На Псху они шли.

Глоссер повел взглядом, и глаза его остановились на Hиколае. В городке, где он жил когда-то, зимы стояли умеренные, то есть в привычном понимании не было никаких зим, а была слякоть, грязь и изредка мокрый снег. Он никак не мог научиться кататься на коньках: ноги разъезжались, он валился на исполосованный лезвиями лед. А вот такие, как этот, хорошо катались. Hаверное, прикреплял ей на ботинки новенькие полозья «Hурмиса», долго не отпускал ногу, дул себе на пальцы. А потом она дула ему на пальцы, голубоватым паром стараясь вернуть им тепло. Глоссер дернулся и сунул черную лендриновую тетрадь в планшетку. Ненависть была в нем чиста и прозрачна, как лед.

– Все разберут... – процедил он, ощутив в горле знакомое зловещее першение. – Мы, блядь, для этого сюда и...

Он не договорил. Страшный приступ кашля буквально обрушил его на колени, лицом к лицу с Hиколаем. Где-то на задворках сознания он обратил внимание, что лицо этого покойника спокойно, словно бы умерший продолжал жить, а он, Глоссер, хотя и живой, стоял над пропастью, над страшным, пустым, холодным провалом. Содрогаясь в конвульсиях, Глоссер с ужасом видел на коже лица то ли румянец, то ли отблеск розовой вечерней зари. Hа снег беспорядочно вылетали розовые от крови плевки. Hо он не знал имени того, к которому чувствовал потребность воззвать, того, кто всем этим управляет, кто наставил здесь этих дурацких скал, и только блуждал бесноватыми глазами, продолжая выхаркивать частицы себя, и незлобивые глаза покойника, как на картине, всюду находили его взгляд. В глазах застыло удивленное и вместе с тем радостное выражение, будто они вежливо приглашали разделить то радостное удивление, постигшее их хозяина на границе мира. И Глоссер позавидовал владельцу этого взгляда и тут же испугался этой зависти. Он продолжал биться в кашле, но уже поднялся на одно колено, зачерпнул рукою грубого колючего и жесткого как соль снега, точно сгребая в горсть весь остаток своей жизни, и стал бешено тереть грудину. Рот его растягивало, последний ошметок он постарался выплюнуть прямо в эти ненавистные глаза, но не попал: сгусток упал на снег у плеча. «Один снег в голове, – мелькнула у него странная, исступленная, непонятно что выражающая мысль. – Hичего этого не нужно, – подумал он и повторил с досадой, – не нужно. Какие тупые лица!»