Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

В 1948–1950 гг. Тимофей Петрович вновь стал активно вести борьбу с разными противниками. В отличие от Филина и других «чистых» марристов он лишь вскользь упоминал имя Марра и не стремился восстановить в правах четыре элемента и прочую уже подзабытую фантастику. Зато, как и прежде, он разоблачал науку Запада и отечественных противников Марра, теперь объявленных независимо от национальности «космополитами». Особо он обратил внимание на фонологию, тогда передовую область нашего языкознания, о которой мне уже неоднократно приходилось говорить в разных очерках. Ввязавшись в давно шедшую борьбу двух фонологических школ: московской, сформированной П. С. Кузнецовым, В. Н. Сидоровым и др. как раз в стенах НИЯз, и ленинградской, основанной к 1948 г. уже покойным Л. В. Щербой, Ломтев принялся обличать обе школы, находя в обеих «идеализм» и переклички с «реакционными» западными учениями. Впрочем, он пытался построить и собственную фонологическую теорию, получилась неясно изложенная эклектическая концепция, совмещавшая элементы двух разоблачаемых систем. Ее не приняли ни те, ни другие фонологи. Кузнецов, когда его вызывали в Министерство высшего образования и предложили отречься от фонологических взглядов, заявил: «Считаю идеалистическими взгляды, выдвинутые Ломтевым». «Марксистской теории фонемы» не получилось.

Еще одним постоянным объектом критики тогда был академик В. В. Виноградов. Его тогда обличали многие, но и здесь позиция Ломтева оказалась своеобразной. Только он набросился на вышедшую еще в 1945 г. брошюру Виноградова «Великий русский язык», по слухам, понравившуюся «наверху». Эта брошюра, что правильно почувствовал Ломтев, по идеям не была ни коммунистической, ни марксистской, а была панславистской, продолжая традиции русской консервативной славистики XIX в. Тезис Виноградова о русском языке как «международном языке славян» он назвал «реакционным», а сочувственно цитируемые в брошюре высказывания К. С. Аксакова «несовместимыми с ленинским учением о наличии двух культур в каждой национальной культуре». Все это совпадало с тем, что говорили и писали в 20–30-е гг., в том числе и сам Тимофей Петрович в годы «Языкофронта». Но конъюнктура изменилась. Складывание социалистического лагеря вновь ставило вопрос о «международном языке славян», а осужденная Ломтевым «русификация» оценивалась уже иначе. Панславизм Виноградова больше соответствовал «духу времени», чем восходивший к 20-м гг. интернационализм Ломтева.

Впрочем, когда речь заходила о белорусских делах, Тимофей Петрович повторял формулировки, усвоенные им в Минске. Он вспоминал уже давно расстрелянных белорусских ученых первого поколения, «принижавших значение русского языка». Заменяя заимствования из русского языка словами из белорусских говоров, они «снижали родной язык до уровня провинциально-местечкового, областного диалекта», «плодили местечковые слова и фразы» (слово «местечковый» используется здесь в смысле, ныне непривычном). Русский язык не должен быть международным языком славян, но белорусский язык должен развиваться только на основе русского! Ломтев в обоих случаях повторял крепко выученные им в разное время формулировки, не замечая их несоответствие друг другу.

В мае 1950 г. в «Правде» началась дискуссия по языкознанию, о которой речь шла уже в нескольких моих очерках. Ломтев не мог остаться в стороне и тоже послал статью, но ее опубликовали лишь в конце дискуссии, когда ее главный участник, Сталин, уже выступил. Все понимали, что спорить уже не о чем, но раз вождь заявил: «В каком направлении будут решены вопросы языкознания – это станет ясно в конце дискуссии», то еще две недели делали вид, будто свободный обмен мнениями продолжается. Тимофей Петрович оказался в неловком положении: его статья «Боевая программа построения марксистского языкознания» явно была написана до публикации сталинской статьи и уже не соответствовала ситуации. Ему все же удалось в начале статьи вставить несколько фраз с формулировками «по-сталински мудро», «с исчерпывающей глубиной», «новая эпоха», «мощный прожектор» и др. и упоминанием «формализма» и «идеализма» Марра. Но это только усилило эклектизм статьи, где остались критика сравнительно-исторического метода и отрицание общего происхождения славянских языков, признанного Сталиным. По мнению Ломтева, нет никакой разницы в том, что слова партия и диктатура и слово рука имеют параллели в других славянских языках. Впрочем, он мог с полным правом заявлять о том, что и раньше «выступал с критикой принципиальных ошибок» Марра, это было так.

После этого главой советских филологических наук стал защитник панславизма В. В. Виноградов. Ф. П. Филин и другие марристы попали на время в «черные списки» (в начале 50-х гг. на работы Филина не разрешали ссылаться), а карьера Ломтева не пошла ни вверх, ни вниз. Он покаялся за статью о фонеме и за положительную рецензию на жизнеописание Марра В. А. Миханковой и вскоре уже истолковывал «сталинское учение о языке» в теоретическом органе комсомола «Молодой коммунист». По-прежнему он обличал западную науку и даже у некогда любимого им В. фон Гумбольдта в 1953 г. усмотрел «реакционную теорию», «шовинистическая сущность» которой была разоблачена Н. Г. Чернышевским.

Но времена успокаивались, и Ломтев вновь сосредоточился на позитивной деятельности. Он пишет книгу за книгой, к концу его жизни их набралось четырнадцать. Среди них «Очерки по историческому синтаксису русского языка», «Сравнительная грамматика восточнославянских языков», несколько книг по белорусскому языку. Писал он лучше, чем говорил, и там, где он стоял на почве фактов, его работы выглядят вполне солидно. Видно неплохое знание древнерусских памятников и современных диалектов, особенно белорусских, своего давнего друга-врага П. С. Кузнецова он мог уедать за фактические ошибки. Особой индивидуальности автора в этих работах не чувствуется.

Впрочем, интерес к теории время от времени появлялся, больше в статьях, чем в книгах. Часть из этих статей разных лет вошла в посмертную и самую интересную его книгу «Общее и русское языкознание». Точка зрения автора здесь иногда менялась, но все-таки можно выделить некоторый стержень.

Еще со времен юности Ломтева интересовала проблема «марксизм и языкознание». После разгрома «Языкофронта» он долго избегал касаться ее всерьез и вернулся к ней уже в 50-е гг., когда меньше можно было бояться проработок за «неправильное понимание» марксизма. Однако к тому времени общественный интерес к этой проблеме, когда-то значительный, уже был потерян. Живые поиски здесь прекратились как раз тогда, когда разгромили «Языкофронт». «Марксизмом в языкознании» считалось сначала учение Марра, потом «сталинское учение о языке», потом то же самое «сталинское учение», но без упоминания имени Сталина. С 1950 г. и до конца советской эпохи «в основном правильной» считалась наука о языке XIX в., особенно русская, несколько социологизированная и украшенная подходящими цитатами из классиков марксизма-ленинизма. Цитаты эти либо имели самый общий характер и были всюду применимы, либо содержали положительные оценки сравнительно-исторического языкознания или ссылки на полученные им результаты (последнее в основном относилось к Ф. Энгельсу, интересовавшемуся компаративистикой и хорошо в ней разбиравшемуся). А лингвистика развивалась независимо от всего этого.