Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

будет камея, — сказала я. — Итальянская. Двухцветная, хорошо? Но пусть она утром окажется на тумбочке у моей кровати. Не будешь же ты вручать мне подарок при гостях? Это как-то слишком по-мещански. Это для небогатых купцов. Но, впрочем, неважно. Как тебе будет приятнее. Надо быть выше сословных предрассудков.

— Нет, нет, нет! — сказал папа. — Это твой день. Пусть в этот день все будет по-твоему.

— Отлично! — закричала я. — Отлично! Но раз это мой день… Это мой день?

— Твой, твой!

— Тогда, папочка, скажи мне вот какую очень важную вещь. У тебя есть кого послать в имение?

— Ну да, — сказал папа. — Хоть нашего кучера, хоть Игнатия. Хоть курьера наймем. Что-нибудь придумаем. А что такое?

— Отлично! — сказала я. — Ты обещаешь, что сделаешь мне подарок, о котором я попрошу. Совсем маленький и почти бесплатный. Но мне очень хочется. Обещай, папочка! Обещай!

— Обещаю, — сказал папа.

— Нет, — потребовала я. — Слово дай!

— Даю слово, — сказал папа.

— Дай слово чести!

— Даю, — сказал папа.

— Ну разве так дают? — не отставала я. — Дай как следует. Скажи: «Я, Славомир-Рихард Тальницки, клянусь своей дворянской честью, что исполню просьбу своей дочери». Повторяй за мной, — папа повторял за мной. — И не забудь: «В день ее шестнадцатилетия».

— В день ее шестнадцатилетия! — сказал папа и засмеялся: — Я сейчас лопну от нетерпения. Я просто умру от любопытства. Ну, что тебе еще привезти из имения?

— Грету! — сказала я.

— Что? — не понял папа.

— Не что, а кого, — сказала я. — У нас на кухне служит такая Грета Мюллер с золотыми волосами. Привези мне ее на день рождения.

— Зачем? — спросил папа.

— Ты обещал, — сказала я. — Ты поклялся. Дал слово чести.

Папа пожал плечами, взял самопишущее перо и сказал:

— Ну-ка, как ее зовут?

— Грета Мюллер, — повторила я.

— Отлично, — сказал папа.

Взял пригласительный билет, который он терзал и трепал в течение всего этого разговора, внимательно рассмотрел его, но этот экземпляр, наверное, показался ему помятым. Он достал из шкафа новый, присел за стол и каллиграфически вписал туда имя нашей златовласой кухарки. Которая спала на моей постели и уронила свой волос. Которую я заставила показать мне, как это бывает у взрослых людей. Что и было запечатлено на маминой акварели. Помните эту ужасную картинку?

Потом он положил пригласительный билет в конверт, красивый и тоже бежевый, с тисненым гербом, и написал сверху: «Высокоуважаемой госпоже Грете Мюллер», — встал, позвал Генриха и велел ему позвать Игнатия и дать ему соответствующее поручение.

Я знала, кого папа позвал на мой день рождения. Это были те самые девочки из хороших семей. Из тех семей, с кем мы раскланивались в оперных антрактах, а иногда ели мороженое или пили кофе со сливками у стойки. Милые, благовоспитанные, умеренно хитрые, не очень умные и совершенно свихнувшиеся на эротических темах.

Мне было трудно провести с ними больше чем полчаса подряд, потому что они тут же начинали пересказывать романы господина Шницлера или, пуще того, какие-то полусказочные приключения кузины подруги или подруги кузины.

Поэтому я взяла из шкафа еще несколько приглашений и предупредила папу, что хочу позвать еще несколько человек, например, своих новых знакомых Анну и Петера, свою маму — не желаю по этому поводу слышать никаких возражений! — а также маминого юного друга или кем он там ей приходится, итальянца Габриэля. Моего юридического брата, папочка, моего брата, нравится тебе это или нет. Но ты же сам говорил, что черкнул что-то там про усыновление. Подписал согласие. Так что деваться некуда… Ну и, разумеется, мою любимую, мою бесценную госпожу Антонеску.

— Только госпожу Антонеску будешь разыскивать сама, — неожиданно обиженно ответил папа. — Пойди в адресный стол и разыщи.

— А где адресный стол?

— Спросишь у полицейского.

Сказано — сделано. Я взяла у кофейни извозчика, доехала по Эспланаде до ближайшего полицейского. Адресный стол оказался буквально в двух кварталах, и там всего через сорок минут мне выдали бумажку, где были указаны две Евгении Антонеску в возрасте от сорока до пятидесяти лет. Одна — владелица мебельного ателье. Другая — работница на фабрике «Мессер унд Грюн».

Я недолго думала, какую из двух выбрать. Я сразу решила, что моя любимая госпожа Антонеску может быть кем угодно, но только не лавочницей. Поэтому еще через час я дергала за цепочку звонка у дверей ужасного одноэтажного длинного дома. В другой руке у меня была специально купленная ивовая корзинка, набитая всяческими гостинцами: колбасой, ветчиной, сыром, шоколадом и портвейном. Я изо всех сил готовилась к тяжелой встрече. И когда дверь отворила какая-то косматая старуха и на мою просьбу вызвать госпожу Евгению Антонеску обернулась в коридор и сипло крикнула «Эжени!», у меня сердце в пятки ушло. Я приготовилась заплакать. Вернее, я уже почти плакала. Но из коричневой тьмы коридора появилась худая, гладко причесанная тетка с большими красными руками. Наверно, она стирала белье или отжимала его. Руки были мокрые и широкие. Она оглядела меня с ног до головы, именно так — снизу вверх, и спросила: «Чем могу служить?»

У меня сразу слезы высохли.

— Госпожа Евгения Антонеску? — переспросила я.

— Ну, я. А вы кто?

— Неважно, — сказала я.

— А чего вам надо в таком случае?

— Гостинчик передать, — я сунула корзинку ей в руки, повернулась и сбежала с крыльца.

— Эй! А от кого? — крикнула она мне вслед.

Я обернулась и помахала ей рукой. А косматая старуха уже шарила рукой в корзинке. Достала бутылку портвейна и обрадовалась:

— Да какая разница? Эх, выпьем!

Они обе скрылись за дверью, а я села на извозчика, нашла в кармане бумажку из адресного стола и велела извозчику ехать на улицу Принцессы Леопольдины.

Эта улица была совсем в другом конце города, но все-таки поближе к центру.

Ехать надо было через Фердинанд-Максимилиан-Крайс, очень пышный и пустоватый район, четыре длинных квартала почти одинаковых домов с колоннами, статуями и зеркальными окнами — шикарные дома, но видно было, что там почти никто не живет: ни прохожих, ни карет, ни магазинов и кофеен. Контор тоже почти нет — только два или три консульства я разглядела — русский флаг, французский флаг и еще не пойми чей флаг — может быть, какой-нибудь бразильский или даже мексиканский, с ума сойти, лопнуть со смеху… Госпожа Антонеску мне рассказывала, что все это возвел сын прошлого кайзера, то есть младший брат нынешнего — он сам рассчитывал стать кайзером, спихнув своего бездарного братца, который профукал все, что можно профукать, и даже то, чего никакой нормальный человек профукать не может, — например,