Ничто Приближается - Татьяна Енина

А Севелина в те дни была сама не своя, она то впадала в мрачность и лежала на диване в позе эмбриона, лицом к стенке, то начинала придумывать какие-то безумные планы, как покинуть Землю и выяснить, наконец, что стряслось с «Пауком», но чаще всего она просто ждала. Дни шли за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами, а небо таинственно мерцало звездами, спокойное и безжизненное.

Они все погибли. Все. Поэтому не прилетели.

Об этом не говорили ни Лина, ни Маша, страшась, должно быть, облекать в форму страшную мысль.

Но по ночам плакали обе.

С грохотом мчится в Москву полупустая электричка, дачники хлынут позже, ближе к вечеру, и тогда в вагонах будет — как в крематории. А сейчас в открытые окошки задувает ветерок, ерошит волосы, треплет газеты.

Кажется, эта страна вся покрыта либо непроходимой тундрой либо непроходимыми лесами — где бы не ехал, все время в окне елки, березки, осинки, без конца и края. А вот — лес обрывается, крутой откос уходит вниз и виден берег водоема, облепленный отдыхающими. Туземцы страшно любят забираться в воду. Ну ладно еще в горячую — в этом даже есть какая-то прелесть, но в такую — холодную и грязную?! Да еще всем скопом!

Айхен закрыл глаза вспоминая родные стальные стены, мягкие полы и роботов-уборщиков, искусственную гравитацию и молекулярную ванну… Да, пожалуй чистые небеса, природа и свежий воздух тоже могут надоесть. И еще как!

Вот она — Москва.

Ну и что дальше?..

Когда Айхен отпускал Машу на Землю, он вручил ей портативный передатчик, через который должен был связаться с ней с корабля. Был разработан и запасной вариант, на тот случай, если каким-то образом выйдет из строя передатчик (случай, если у Айхена не окажется корабля, разумеется, не рассматривался). После долгих раздумий Маша назвала один из наиболее выдающихся в Москве ориентиров музей космонавтики на ВДНХ, обнаружить и опознать который, по ее мнению, запросто мог бы и не знающий расположения города и языка человек. ВДНХ знают все. Ракету, летящую в небо, можно увидеть издалека. И лесочек имеется неподалеку, где можно припрятать катер.

По пятницам — разумеется, земного времяисчисления, с двадцати до двадцати двух часов — по московскому времени, Маша должна была ждать Айхена возле взмывающего к небу космического кораблика. Достаточно ли безумен маленький солдатик галактики, чтобы регулярно ходить на место встречи несколько месяцев подряд?! Не решила ли она, что это бесполезно?

Впрочем, может быть она ЗНАЕТ уже, что это бесполезно, получив подтверждение о его гибели из рук капитана Хайллера.

Что делать тогда?

Всерьез овладевать важнейшей из профессий!

Мистер Ларсен благополучно умер, теперь в студенческом билете значится Пархоменко Алексей. Через несколько месяцев акцент сгладится, и никому в голову не придет иноземное происхождение некоего субъекта. И не к чему даже ходить сквозь лес, упившись в соплю, потому как летающая тарелка благополучно покоится на дне Баренцева моря, а переться в такую даль, чтобы упиться и поплакать резона нет, да и накладно.

С такими невеселыми, но философски спокойными мыслями Айхен прибыл в Москву, с пятой попытки сунул в турникет помявшийся билет и вышел в город.

Был вечер воскресенья.

До пятницы — жить да жить.

Да что такое пять ночей для путешественника, проехавшего на перекладных через пол России? Какие мелочи!

Принц кинул на плечо рюкзак и отправился побродить по городу. Надо бы осмотреться, поразмыслить, куда вписаться, и выяснить, где этот чертов музей космонавтики и взлетающий к небу кораблик. Юлька уверяла, что в Москве имеются такие достопримечательности, но как добраться до них не помнила, ибо посещала столицу давно.

— Любой тебе покажет, — уверила она, — Уж это все знают.

Вот и чудненько.

Две дурочки — Маша и Лина ходили к музею космонавтики каждую неделю по пятницам и просиживали у его подножья положенные два часа, минута в минуту. Весной, пока еще в это время было темно, их каждый раз сопровождал на пост Паша, с наступлением лета он только заезжал за ними к десяти.

Поначалу Севелина уговаривала Машу ждать подольше и, случалось, они засиживались до половины одиннадцатого и только уступая настоятельным требованиям Паши, соглашались уезжать домой.

— Слишком быстро он не сможет прилететь, — утешала Маша хмурившуюся девочку, — Ты представляешь, сколько у него дел!

— Но мы ведь будем ходить, пока не дождемся?

— Конечно!

Наверное, они и правда будут ходить к ракете до конца дней своих. Севелина никогда не смирится со смертью Айхена, а Маша… Маша будет дежурить на боевом посту ради нее…

Сколько бы ни было дел, какими бы важными они ни были, слишком много времени прошло… Слишком много… И надо как-то устраиваться и жить, потому что сидеть на чемоданах и ждать неизвестно чего из года в год, это уж слишком!

Как бы подвести к этой мысли Севелину? Чтобы она смирилась и поняла? Нужно время. Может быть год, а может и больше, и она смирится. Вырастет на Земле и будет считать ее родной, в конце концов это лучше, чем прожить всю жизнь на космическом корабле. Паша придумает что-то с документами, устроит так, чтобы Маша смогла Лину удочерить, он уже предлагал. Лина пойдет в школу, выучится… А Маша… А что Маша? Маша будет думать о ней и о себе, тоже устроится куда-нибудь работать, а может быть и выйдет замуж за Пашу, опять-таки — предлагал. Паша очень милый, добрый и заботливый и, кажется, очень любит их обеих…

Маша почувствовала, что у нее в который раз защипало в носу.

— Прости меня, Айхен… Если можешь, прости! Это я виновата, затащила тебя в заварушку, и ты погиб. Из-за меня. Я живу, я строю планы на дальнейшую жизнь, а тебя больше нет! Время лечит, я знаю. Все будет хорошо. Когда-нибудь. И ради себя, и ради Лины нужно стараться жить через немогу. Нужно!

Девушка посмотрела краем глаза на примостившуюся рядом Севелину. Девочка теперь повсюду ходила с книгой и все время читала. Это хорошо, что она читает, не видит и не слышит ничего вокруг, вся в придуманных приключениях и ей не до машиных слез, а ведь еще месяц назад шарила взглядом по лицам прохожих и ничем другим не интересовалась.

«Я ведь хотела на Землю, хотела! — твердила себе Маша, — Я мечтала о том, чтобы жить здесь! Чего же я хочу?! Чего жду?!»

Его глаз… Его рук… Его улыбки… И не важно где это будет… Только бы было… Но ведь не будет… Не будет больше никогда!

Сквозь мутную пелену слез Маша видела какого-то хипповатого парня, длинноволосого и бородатого, в вытертых джинсах и майке с веселенькой надписью.

Хиппи смотрел на нее и странно улыбался.

У Маша вдруг спазмом свело все внутри и голова закружилась, так бывает, когда видишь наяву старый сон. Она взмахнула руками, чтобы удержать равновесие, и нечаянным движением выбила книжку из рук Севелины.

— Что с тобой? — воскликнула девочка, хватая ее за руку, — Тебе плохо?!

А лицо хиппи вдруг изумленно вытянулось и, что называется, потеряло челюсть. У него тоже, видимо, закружилась голова, потому что он покачнулся и тряхнул головой.

— Господи… — прошептала Маша, не в силах оторвать взгляд от странного видения, а Севелина уже проследила за ним, и вдруг дикий вопль потряс умиротворенно ползущую мимо музея толпу.

— А-а-а! — безумно кричала Севелина, кидаясь видению на шею, а Маша тихонько опускалась на пыльный асфальт, а вокруг все плыло… плыло…

Айхен целовал глупо улыбающуюся и бестолково хлопающую глазами Машу, а Севелина ревела — и не знала сама от радости, от горя или просто оттого, что переволновалась.

Она — кинулась к нему на шею, а он поставил ее на землю и кинулся к ней — к Маше. Он к ней шел, и ее только видел, и ничто и никто не имели для него значения сейчас.

Потом он вспомнит и о Севелине, и возьмет ее на руки и будет спрашивать, откуда она здесь взялась, но это будет — потом.

До конца своих дней Севелина не забудет эту сцену и не простит, хотя будет думать, что простила — им обоим, и будет грызть ее сердце маленький, но очень вредный червячок, хотя она и будет гнать его. Изо всех сил будет гнать.

Вокруг них собиралась любопытная толпа, а они — эти двое — не видя ничего вокруг сидели на асфальте и целовались, и бормотали что-то невразумительное, и если бы Севелина вдруг исчезла, они не заметили бы.

А сквозь толпу уже пробирался Паша, и пробравшись — остановился, и лицо его вдруг стало белым, как мел, а вот глаза, напротив, зловеще потемнели. Ему не надо было объяснять, кто такой хиппи в майке с ухмыляющимся Бартом Симпсоном. Ему ничего не надо было объяснять!

Ему хотелось кого-нибудь убить, причем срочно и желательно голыми руками, но он стоял в начинающей рассасываться толпе и пусть очень хотел сесть в свой «джип» и укатить, что называется на все четыре стороны, он не мог этого сделать, точно так же, как не могла убежать плачущая девочка — хотя тоже хотела.