Сильные духом (Это было под Ровно) - Дмитрий Медведев

Вошел Лукин. Он сказал:

— Вы знаете, что за группа на нас наскочила? СС «Галичина», — и протянул документы, взятые у убитых.

Бой отодвинулся еще дальше. Стрельба шла уже километрах в двух от села, где наши продолжали преследовать противника. На месте боя враг оставил до трех десятков трупов.

— Сегодня у вас второй день рождения, — сказал мне Новак, видя, как я считаю дыры на одежде. На шинели я насчитал их двенадцать, на шапке — две.

— Товарищ командир, вас просит Дарбек Абдраимов.

Я обернулся. Передо мной стоял Сухенко.

— Дарбек? Где он?

— Вон там, в хате. Ранен тяжело.

Дарбек лежал на топчане, устланном перинами, бледный, осунувшийся, с горящими глазами, обращенными к двери.

— Командир, ты жив? Не ранен? — спросил он, как только увидел меня.

— Жив и не ранен.

— Ну хорошо.

Дарбек улыбнулся, протянул руку и слабо сжал мою. Оказывается, он первый услышал мой крик, когда я лежал под перекрестным огнем, бросился вперед, на выручку, и был срезан пулеметной очередью.

— Ну а ты как себя чувствуешь?

— Плохо. Помираю, кажется.

— Ну это ты брось. Мы еще будем кушать твои «болтушки по-казахски». — Я говорил, и мне хотелось плакать.

Дарбек ничего не ответил, только улыбнулся.

Через несколько минут он умер.

…Горько сознавать, что его больше нет с нами, нашего Дарбека. Как он любил жизнь, какие прекрасные дали открывались перед ним, как смелы были его мечты, ждавшие своего осуществления! Сын солнечного Казахстана, колхозный тракторист, он думал о том, как станет агрономом, как поможет народу превратить свою страну в страну полного изобилия. Я вспомнил, как еще в Брянских лесах Дарбек делился своими планами с Сашей Твороговым; припомнил то, как горячо приглашал Абдраимов друга в Казахстан, как они уславливались ехать туда вместе. Оба они, и Саша и Дарбек, прожили, быть может, треть своей жизни, но как прекрасно они прожили!

Мы ожидали нового наступления и решили подготовиться к нему. На повозке я объехал вокруг деревни и отдал все распоряжения.

В хате, где остановился штаб, ни хозяина, ни хозяйки уже не было.

Вскоре нам стало известно, почему так быстро и неожиданно подверглись партизаны нападению. Оказывается, мы остановились у старосты, предателя, и он успел немедленно сообщить о нас фашистам.

Вскоре началось новое наступление. Сначала появились вражеские бронемашины и танкетки, заработали крупнокалиберные пулеметы, пушки и минометы.

Крайние хаты села загорелись. Фашисты наступали с той стороны, куда мы собирались идти, — с запада. Но ворваться в село они медлили — боялись, что им подготовлена хорошая встреча.

Боеприпасов у нас было мало, и с наступлением сумерек я решил отойти.

Отходили с хитростью. Сначала отошел отряд, оставив в селе одну роту, которая отстреливалась. Потом рота отошла, оставив взвод. Взвод выскользнул, и гитлеровцы стали драться между собой: из лесу била по селу одна часть фашистов, когда другая уже ворвалась сюда. Мы ушли, а у врага еще часа три шла стрельба.

На первом же привале после боя Лида Шерстнева с торжественным и многозначительным видом подала мне радиограмму: приказ командования о выводе отряда в ближайший тыл Красной Армии.

Это был, по существу, первый приказ, полученный нами за все полтора года. До сих пор все директивы мы получали в форме запросов. Командование запрашивало, можем ли мы выполнить ту или иную задачу. Разумеется, ответ был всегда один: «Можем, сделаем», и это звучало как «есть!».

На этот раз из Москвы получен не запрос, а настоящий приказ, категорическое предписание возвращаться обратно на восток. «Вывести отряд в ближайший тыл Красной Армии для перевооружения», — гласила радиограмма.

Отряд двинулся в обратный путь.

Пятого февраля близ железной дороги Ровно — Луцк мы в последний раз дрались с немецкими захватчиками.

Метрах в трехстах от полотна расположились кавалерийские части Красной Армии. Здесь эти части оседлали шоссейную дорогу, по которой должна была отступать большая мотомеханизированная колонна фашистов. Гитлеровцы сунулись на шоссе, напоролись на кавалеристов и пошли в обход… к деревне, где расположился наш отряд.

Огня у нас было мало — боеприпасов оставалось пустяки. Но тем сильнее была наша воля к победе и тем громче гремело наше дружное, захватывающее «ура». Враг был смят и опрокинут. В этом бою мы потеряли восемь человек.

Вечером того же пятого февраля мы перешли железную дорогу. Было это в том же месте, что и первый раз, когда отряд шел на запад, сопровождаемый канонадой нашей артиллерии. Тогда здесь были фашисты. На этот раз, перейдя железную дорогу, мы очутились у своих. Воины Красной Армии встретили партизан как братьев.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Прошла ночь, за ней день, и вот кончалась уже вторая ночь, а Валю все не трогали. Она ждала страшных мучений и пыток, была к ним готова, а к ней в подвал никто не приходил, о ней не вспоминали, даже пищи не несли.

«Не знаю, не знаю», — шептала она про себя, словно хотела навсегда затвердить эти слова, которые отныне должны заменить ей другие два слова, затверженные с того памятного дня, когда в последний раз приходил Кузнецов, — «Мицкевича, двенадцать».

Ночью ее разбудил жандарм. Он вывел ее по лестнице в коридор, здесь несколько раз ударил наотмашь по лицу, — очевидно, так полагалось перед допросом, — и втолкнул в ту же вчерашнюю комнату, к тому же майору, который в той же позе продолжал сидеть за столом… Как будто прошли не сутки, а каких-нибудь пять минут, в течение которых ее били в коридоре. Как будто вчерашний допрос не был прерван, а продолжался.

Он и в самом деле продолжался.

— Не замечали ли вы чего-либо подозрительного за своим знакомым Паулем? — спросил майор, с брезгливой гримасой бросая ей тряпку, чтобы она вытерла кровь.

— За каким Паулем? — снова спросила Валя.

— За тем самым, который нами арестован и подтверждает свою связь с вами, — сказал фашист, следя, как она будет реагировать на эти слова.

— Не знаю, ничего не знаю, — сказала Валя.

— Ваш друг, однако, благоразумнее вас. Он сказал нам, что вы партизанка и помогали ему.

Вале казалось, что она не меняется в лице. Наверно, так оно и было, потому что она не поверила.

— Полюбуйтесь, — сказал майор, протягивая ей листок с надписью «Протокол допроса».

Она решила, что не станет читать. Кузнецов не мог попасть им в руки. Она без слов вернула листок майору.

Ее это даже рассмешило: этот майор потерял целый час на сочинение дурацкого протокола! Неужели он не мог додуматься до того, что это глупо? Не таков был Кузнецов, советский разведчик, чтобы он выдал себя и товарищей. «По себе судишь», — подумала Валя и вдруг представила, как вот этот самый гестаповец сидит на допросе перед советским офицером и какой у него при этом вид. И она улыбнулась.

— Расстрелять! — крикнул майор, свирепея.

Ее схватили за руки и, не давая опомниться, вытащили во двор. Там ее поставили лицом к стене. Она зажмурила глаза, не зная, что будет дальше, но все еще не веря, что ее могут расстрелять.

За спиной выстрелили. Сверху на голову посыпалась штукатурка. Она подняла руку, отряхивая волосы.

Раздался второй выстрел. Пуля просвистела над головой.

Вдруг ей стало страшно смерти. Ей показалось, что стоит она на морозе в одном легком платье и что ей очень холодно. Больше она уже не слышала выстрелов.

Валя очнулась в подвале. В маленькое окно проникал свет. Рядом с собой, на полу, она нашла миску с какой-то жидкостью и кусок хлеба.

Валя съела холодную похлебку, потом осмотрела себя, нащупала иголку, спрятанную в воротничке платья, и принялась зашивать разорванный рукав. Она шила, пока хватило нитки. Потом подумала, чем бы еще заняться. Бездействие и одиночество доводили ее почти до оцепенения.

Когда солдат в следующий раз принес пищу, она отказалась от нее, заявив, что объявляет голодовку.

Солдат ушел и вернулся лишь спустя несколько часов, опять с миской. Она повторила свое заявление.

Тогда ее перевели в другой подвал, с водой, доходившей до колен. Здесь было совершенно темно и можно было только стоять. Валя начала ходить, держась рукой за мокрую стену. Ее колени ударялись о что-то твердое, плававшее в воде. Она стала щупать руками и поняла, что это труп. Она отшатнулась. Вскоре другой труп стукнулся о ее колени. Она перебралась к противоположной стене и прижалась к ней, зажмурив глаза. Она подумала, что может умереть в этом страшном подвале, силы оставляли ее.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

По вечерам школа наполнялась народом. Здесь никто не жил, за исключением старого молчаливого учителя Власа Власовича Григоренко, занимавшего крайнюю маленькую комнатку, где прежде была кладовая. Влас Власович почти не покидал этого своего убежища. Говорили, что с тех пор, как бандеровцы убили его семью, он избегает людей, оставил свое село, свой дом, ничего не взяв из добра, и поселился здесь, выбрав самую крохотную и темную комнатенку — то ли из-за того, что в ней теплее, то ли, чтобы не видеть дневного света. Однажды Григоренко появился в большой классной комнате, где обычно все собирались. Ему уступили место, но он не сел, а продолжал стоять, слушая рассказ Крутикова о Москве.