Синдикат - Дина Рубина

Мы с Яшей ушли на кухню, он и себе сварил кофе покрепче…

Надо было многое обдумать. Что делать и чего не делать ни в коем случае. Куда двигаться, а куда не то что не двигаться, но даже и взглядом не вести…

Гигантская вавилонская башня из кубиков была выстроена над нашими головами, и каждый кубик означал человека или целую организацию, группу интересантов, посольства, или даже, как говорили девчонки, «линию»… Не то что движения пальца — дуновения губ достаточно было, чтобы вся башня зашаталась, накренилась, посыпалась и погребла бы нас — людей здесь, в сущности, посторонних, прохожих, неискушенных — под своими рухнувшими блоками… Скоро, очень скоро мы покидали Россию, оставляли Синдикат, возвращались — каждый к своему уделу. Чугунное равновесие мира застыло над нашими головами, грозя от легчайшего дуновения обвалиться на наши головы…

Мы сидели с Яшей на кухне и переговаривались шепотом, словно боялись разбудить не девчонок, а некое чудище, библейского Левиафана, чей скользкий драконий хребет возник на мгновение из мутных вод мрачной бездны перед нашими потрясенными взорами…

Мы уже все обговорили: близнецов надо завтра же выслать домой, пусть оставшиеся недели резвятся там, на вьющихся по горе Кармель хайфских улицах и переулках… «Пантелеево» же пусть догорает, осыпается, оседает, гниет и распадается в бесконечном — по кругу — карточном розыгрыше, в безумном турнире послов, воротил, мошенников и банкротов…

А корабль? А корабль пусть плывет, если этого так хотят его пассажиры, любители прокатиться; пестрый их табор, подобранный Синдикатом по признаку принадлежности к мифу…

Когда, часа через полтора, я стала собираться, дверь кухни приоткрылась и показалась веснушчатая, абсолютно не сонная физиономия одной из близняшек…

— Как, — спросила она, — вы уже уходите? А как же в карты научиться? Другого случая не выпадет…

Значит, не спали, подслушивали, знают, что сегодня улетят домой…

— Эх! — сказала я, снимая плащ, — ладно, минут двадцать, не больше…

Немедленно появилась другая, с колодой карт… Физиономии у обеих оживленные.

— Начина-а-ется?! — ахнул отец…

— Пап, мы всего один разик, поучить!

— Пап, садись четвертым, а то играть нельзя!

— Ни-за-что!!!

— Да ладно тебе, — сказала я, — это же в шутку… Разыгрываем вот… колечко…

Сняла с пальца серебряное кольцо с яшмой, положила на блюдце…

Яша вздохнул, покорно сел… Девчонки вдохновенно забормотали, перебивая друг друга:

— Черви-пики — 30 очков!

— Кресты — 20 очков!

— Называется масть или говорят — пас! Все четверо могут сказать — пас!

— Бескозырная карта — самая сильная.

— Максимальное число взяток — 13…

— Раздавай…

— Мастерство игрока — в чем? Скрывать свои эмоции…

— Главное — этика, этика игры: в карты не подглядывать, знаки партнеру не делать…

— Какие знаки? — уточнила я.

— Ну, нос чесать, подмигивать, кашлять…

— Игра аристократическая… — добавила другая.

— Я не стану играть, — встрял отец, — они же все и так знают, они все без подмигивания видят!

Девчонки хором, возмущенно:

— Пап, мы ж сейчас друг против друга играем! Сыграли сдачу…

Часа через полтора в кухне забрезжил рассвет. Мы сидели за столом, четверо, крестом, бормоча:

— Пятая дама!

— Седьмой марьяж!

— Одна трефа, душа моя!

— Пас!

— …«Моя карта бита, сердце мне разбито»… — напевал под нос Яша, качая головой и пытливо всматриваясь в лицо Янки напротив, и были они в эти минуты очень, очень друг на друга похожи…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Телефон звонил и звонил, как будто вознамерился добудиться бесчувственного Яши, лишь час назад вернувшегося из Шереметьева, где с огромным облегчением посадил дочерей на самолет компании «Эль-Аль». Наконец он снял трубку.

— Яков Михалыч! — возбужденно закричал Павлик. — Вы «комсомолку»-то читали?

— Нет еще, а что там?

— Так целый же отряд, целый отряд, понимаете?!

«Елки палки, — подумал Яша, взглянув на часы, — ну что делать с этим… праведником…»

— Они знаки чертят на снегу, понимаете, — горячечно рассказывал Павлик, — камнями выкладывают фигуры, отдаленно напоминающие щит Давида…

— Кто? — спросил Яша, зевая… Честно говоря, ему за три года уже поднадоел энтузиазм этого чудака… — Альпинисты, что ль? Или полярники?

— Да нет, евреи, наш святой народ, абсолютно наш контингент! Их там до хрена, Яков Михалыч!

— А где это?

— Где-то на перевале, в горах Тянь-Шаня… Целый отряд снежных людей! Женщины, мужчины, дети… обросшие волосами, лохматые, голые…

«Нет, это мне снится», — подумал Яша… А Павлик продолжал, захлебываясь словами, торопясь вывалить новость до конца:

— Понимаете… Я подумал… Ведь Синдикат ищет людей, которые забыли, что они евреи… Ну, эти, колена потерянные… Так если эти, лохматые, дикие эти… если они — потерянное колено, а, Яков Михалыч? — ведь бывает же, что человек теряет божественный облик?..

— Бывает… — глухо проговорил Яша. — Это бывает и не в столь экстремальных условиях… Только, знаешь что, Павлик… Пусть они там остаются, а? На перевале. В Тянь-Шане… Пусть и дальше гуляют, а то я уже что-то маленько подустал…

И не слушая больше восторженное бульканье Павлика, опустил трубку на рычаг.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Марина забрала с выставки «Наши привязанности» своего плюшевого мишку, которому недавно исполнилось сорок пять лет, отряхнула с него пыль, отчего зазолотилась его старая шерстка, чуть тронутая молью на спине и правом ухе, заиграла, заискрилась. Она обняла его привычным движением, и так, вдвоем, они спустились в метро…

Мы должны были встретиться на Новокузнецкой, в центре зала…

В вагоне она смотрела на людей, как обычно, — отрешившись и зная ВСЕ о каждом, и думала, как было бы замечательно, если б в этом вагоне каждый из пассажиров взял бы в руки свою любимую детскую игрушку и ехал так, в обнимку с ней. Вон тот дядька, с угрюмым желчным лицом, держал бы на коленях деревянный грузовик с отломанным колесом, который в сорок девятом году подарил ему дядя Федя, мамин брат, вернувшийся из лагеря… А тетка с иссушенным профилем коммунальной стервы баюкала бы на коленях куклу Марьяну с полуотклеившейся паклей волос…

Впервые в жизни она приехала на свидание раньше меня, потому что просто перепутала время. Она давно уже не слишком сверялась с обычными людскими часами, давно уже существовала в пространстве, размеченном другими вехами… Сидела на лавочке в центре зала, глядя на пробегающих мимо людей полуприкрытыми глазами. Медитировала…

…Меня рядом она почувствовала не сразу… Так и сидела, полуприкрыв глаза, пока я доставала пудреницу и красила губы…

— Ты бы хоть научила меня чему-нибудь своему, — жалобно попросила я, завистливо глядя на ее, ополоснутое отрешенным счастьем, лицо, — что там? медитации какой-нибудь…

Не меняя выражения лица, она проговорила:

— Да, ты затоптана… Тебя залягали копытами мелкие демоны нижнего мира… Сядь-ка спокойно… Так… Не обращай внимания на грохот… Это даже хорошо. Здесь никто никому не нужен, и никто никому не важен… Закрой глаза… Так… Теперь вдохни глубоко, снизу живота, и мысленно проследи движение этого шелкового тугого глотка воздуха… как он движется по гортани, чувствуешь?.. спускается в пищевод, проходит по желудку, и вниз, вниз, — заполняя внутри каждую клеточку; гони его вниз до самой последней чакры!..

А теперь не торопись… медленно и радостно выдыхай его, выдыхай до дна, до последней молекулы, отходи, отплывай… Замирай… затихни… И перед тем как вдохнуть опять, мысленно изнутри ощути себя совершенно не причастной этому миру. Пустой… и абсолютно свободной. Да при чем тут свобода! Тебя просто нет, нет тебя! Перед тобой бесконечное голубое полотно, на котором ты вольна рисовать любые картины… Да они и сами будут возникать, сами по себе… Ты — ничто, ты — субстанция прозрачного воздуха… Эти семь мгновений — отдохни от мира, и дай миру отдохнуть от тебя…

И гулкий, грохочущий поездами перрон сомкнулся вокруг, разомкнулся, стал огромной сферой, уходящей бесконечно вверх, а внизу, пересекаясь, сталкиваясь, разбегаясь, все сновала и сновала толпа…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

глава тридцать девятая. Последний отпуск

…По перрону тель-авивского вокзала прогуливался красавец с орлиным, что называется, профилем, роскошными высокомерными бровями, огненным взором ярких и сумрачных зеленых глаз, с изумительного красноватого оттенка каштановой бородкой…

Все это великолепие водружено было на непрезентабельное тулово с низкой посадкой, плоским задом и какими-то неуверенными ногами — фигуру, вполне пригодную для заурядной мужской особи, но отнюдь не для этой царственной головы, которой не хватало лишь чалмы с изумрудом во лбу или королевской шляпы с плюмажем. Голова совершенно разоблачала невзрачное тело и даже обличала его, словно владелец этих кривоватых ног и сутулой спины украл где-то уникальный музейный экспонат.