Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Считается, что главное у Платонова – язык. Да, язык, конечно, но этот язык не надо абсолютизировать и все к нему сводить, тем более что и язык у него развивался. Одно дело «Котлован», другое – рассказы второй половины 1930-х годов, третье – военная проза (пока еще просто неоцененная и толком непрочитанная).
Платонов поразителен своим диапазоном, столкновением смыслов, сочетанием верха и низа, духовного и физиологического. Его последователи пытались ухватиться за что-то одно, в итоге получалось уродство, а взять сразу все ни одному человеку не по силам.
И потом, конечно, тема – Платонов и Сталин. Понятно, что у каждого писателя был тогда свой сюжет. У Булгакова, у Горького, у Замятина, у Ахматовой, у Бабеля, у Мандельштама – список бесконечный. Но платоновский случай особенный. В «Записных книжках», в «Джане», в пьесах 1930-х годов Сталин встречается очень часто, но практически никто из платоноведов не попытался эту тему осмыслить как самостоятельную. Пишут о самых разных вещах, замечательно, убедительно, тонко, но вот этого ключевого сюжета избегают. И наши, и западные, и левые, и правые.
Попытался Бенедикт Сарнов, но лучше бы этого не делал: повторил фантазии покойного Льва Разгона про сына Платонова, Платона, Тошу, который якобы был завербованным агентом НКВД. Зачем такая чушь? Причем, что характерно, демократичная «Литгазета», опубликовавшая в 1994 году «сокровенный» мемуар Разгона, не удосужилась напечатать опровержение дочери Андрея Платонова Марии Андреевны, хотя Разгон утверждал, что берег свое «воспоминание», пока живы ближайшие родственники. Не дождался. Выстрелил. Потому что эффектно. Вообще это поразительная штука, всеобщий зуд – подгонять факты под концепцию. Даже самую благородную – например, припрячь подлеца Сталина.
Платонова, конечно, подкосила история с арестом сына. И как не увлечься версией о дьявольской изощренной мести со стороны Сталина? Но нет ни единого доказательства того, что за арестом сына стоит Сталин. Скорее уж за освобождением.
Впрочем, кто именно помог Тошу освободить – загадка. Самая распространенная версия – Шолохов. Но доказательств никаких нет. Зато есть недавно опубликованное письмо группы советских писателей в поддержку Платонова, тех, кого он, в общем-то, презирал.
В биографии Платонова вообще множество темных пятен. Платонова не просто могли, а обязаны были посадить. Летом 1931 года в Воронеже состоялся суд над вредителями-мелиораторами, которые все как один показали на следствии, что были вовлечены в преступную деятельность бывшим губернским мелиоратором А. П. Платоновым. В это же самое время в Москве писателя Андрея Платонова пинали все кому не лень за хронику «Впрок». Казалось бы, объединить два вредительства – мелиоративное и литературное в одно – такое дело состряпать можно было бы! Ан, нет, не сработало.
Другой сюжет. В 1939-м в компании из трех человек говорили о Сталине. Кто-то стукнул. Двоих расстреляли, третьего – Платонова – даже не тронули. Ограничились тем, что взяли объяснение. И поразительно, что это дело вел тот же следователь, который через полгода займется освобождением его сына Платона – некий младший лейтенант НКВД Кутырев.
У меня одна гипотеза – Бог спас. Но спас посредством какого-то человека, тайного покровителя, Евграфа Живаго, который отдавал Кутыреву или его начальникам приказы Платонову помогать. Кто это был, не знаю, но человек этот был.
Это можно выяснить, если будут открыты архивы Лубянки, но, похоже, приоткрывшаяся в 1990-е годы форточка сегодня надежно захлопнута. Кое-что успел найти и опубликовать Виталий Шенталинский, честь ему и хвала, и все кануло.
Конечно, Платонову знали цену. Тот же Шкловский знал. Фадеев, Шолохов, Гроссман, Симонов, Сурков. Знал цену и шахматный композитор Абрам Гурвич и еще один интеллектуал эпохи – Борис Костелянец, впоследствии известный теоретик драмы, а тогда, как и Гурвич, платоновский погромщик. Но ведь действительно, скажи им тогда, что пройдет время, и они будут нам интересны постольку, поскольку имели отношение к Платонову, они бы не поверили. Впрочем, это время еще не пришло. Платонов – пока впереди.
А «Котлован»? С «Котлованом» вообще особый случай. Большинство читателей знают эту вещь либо по самиздату, либо по новомирской публикации 1987 года и изданиям 1990-х годов, а между тем, подлинный, неискаженный «Котлован» был впервые опубликован только в 2000-м в Питере в академическом малотиражном издании, и мало кто к нему обращался. Расхождения колоссальные, так что в сущности широкой публике «Котлован» неизвестен. И ведь резали «Котлован» не охранители какие-нибудь, а благонамеренные редакторы причесывали, готовя к публикации. Сталина Лениным заменяли, убирали неудобные места – платоновское ерничество, физиологизм.
Меня по-хорошему удивил в свое время академик Андрей Зализняк. На вручении ему Солженицынской премии за доказательство подлинности «Слова о полку Игореве» он высказался в том смысле, что его абсолютно не интересовали честь и слава русской литературы, а был важен результат: подлинно – значит подлинно, мистификация – значит мистификация. Обидно было только за лингвистику, которая не может эту проблему решить. Он ее и решил. Позиция ученого.
Но штука вся в том, что биографии пишутся, как правило, не учеными, а писателями, которые заранее все знают. Хотя, сколько, мягко говоря, неточностей про Мольера написал Булгаков? Что пушкинского в цветаевском «Моем Пушкине»? А Платонов? «Пушкин – наш товарищ». Можно представить, как бы отреагировал на это Бунин, например? Но для того чтобы написать «моего товарища Пушкина» надо быть Платоновым или Цветаевой.
А эпиграфом ко всякой биографии надо взять слова Ходасевича: «Я долгом своим (не легким) считаю – исключить из рассказа лицемерие мысли и боязнь слова. Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было… надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас требует гораздо более трудного: полноты понимания».
Михаил Булгаков: после вашей смерти все будет напечатано
Михаил Булгаков (1891–1940) не дожил двух месяцев до своего сорокадевятилетнего юбилея. Юбилея – потому что сорок девять – семь отрезков по семь лет. Каждый из них обладает определенной законченностью и по ним можно судить о том, как распорядился человек тем даром, который Пушкин в минуту уныния назвал напрасным и случайным. В булгаковской судьбе вопрошающий мотив
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
звучит невероятно остро – иное дело, что до пушкинского приятия Божьей воли, явленной в «Капитанской дочке» и в поздней
