Кромвель - Татьяна Павлова

19 ноября старая Элизабет умерла, обращая к сыну последние слова благословения. Он очень горевал, чувствуя себя осиротевшим. Похороны обставили с большой пышностью, несмотря на пуританское отвращение к роскоши, которое всегда выказывала усопшая. Ее погребли в Вестминстерском аббатстве, в усыпальнице английских королей.

Парламент все больше раздражал Оливера. Теперь депутаты принялись за обсуждение вопроса о вооруженных силах. Они хотели забрать контроль над милицией в свои руки, а численность армии сократить почти вдвое — с 57 тысяч до 30 тысяч человек. Они отказывались вотировать налоги на уплату солдатского жалованья. А в январе потребовали возврата к более широкому избирательному цензу — сорок шиллингов годового дохода. Вдобавок в ноябре некоторые полковники, связанные с левеллерами, составили петицию, где требовали урезать власть протектора и созвать «полный и свободный парламент» на основе «Народного соглашения». Поговаривали, что автором петиции был друг Лилберна Джон Уайльдман.

Кромвелю опять привиделся призрак анархии. И этот парламент не выполнял своей задачи — служить ему опорой для сохранения порядка!

Чтобы не вызывать кривотолков, Оливер дождался установленного в конституции срока — пяти месяцев заседаний парламента. Тут он, правда, допустил маленькую хитрость: поскольку в «Орудии» не было оговорено, какие месяцы имеются в виду — календарные или лунные, — он отсчитал пять лунных месяцев (они короче) и ровно через 140 дней после открытия, 22 января, явился в палату с намерением положить конец ее заседаниям.

Крайнее раздражение владело им. Он обратился к ним с речью — на этот раз полной гнева и неприязни. Он обвинял парламент в потворствовании интересам кавалеров и левеллеров, которые хотят снова ввергнуть страну в кровопролитие.

Он обрушивался на попытки парламента подчинить себе армию — это ведет к тирании и анархии. Он теперь не верил в парламенты. Он давно уже не верил в народ. Оставалось верить только себе самому. И с безмерной тяжестью в сердце, но с полной уверенностью в своей несокрушимой правоте он говорил этим людям, которые еще раз так жестоко разочаровали его: «Пусть не думают, что, беря на себя всю тяжесть обязанностей, протектор думает о том, чтобы возвеличить себя и свою семью; пусть не болтают о свободе… Какое право они имеют говорить о свободе, когда жизнь и собственность мирных граждан оказались в опасности?..» Слезы стояли у него в глазах, когда он обращал к притихшему собранию последние слова:

«Я считаю своей обязанностью сказать вам, что для пользы этих наций, для общего блага народа вам не следует больше здесь сидеть. И потому я заявляю вам, что я распускаю этот парламент».

Кто он был теперь? Диктатор, полновластный диктатор. Кое-кто из офицеров пытался называть его императором. Все здание английской республики увенчивала теперь его могучая и одинокая фигура, вынужденная, как он сам сокрушенно думал, править единолично. И естественно, что эта фигура стала главной, отчетливо видной мишенью для врагов разного рода — справа, слева, из-за границы, из самого близкого окружения…

Заговоры вокруг него множились. Еще летом 1854 года двое роялистов с ведома Карла Стюарта пытались подстеречь его на дороге в Гемптон-Корт и лишить жизни. Только бдительность Терло спасла тогда Кромвеля: по его рекомендации он поехал в загородный дворец не в карете, а в лодке, по реке; заговорщики же были схвачены. Теперь, в марте, кавалеры попытались поднять восстание сразу в нескольких графствах. Но первое же их выступление на историческом поле Марстон-Мур было рассеяно местной милицией. Главарей захватили в плен и скоро продали в рабство на плантации Барбадоса.

Были приняты меры и против угрозы слева. Гаррисона уволили и заключили в Кэрисбрукский замок на острове Уайт — в тот самый замок, где когда-то томился король Карл. Уайльдмана изгнали из парламента, а 10 февраля арестовали в момент сочинения памфлета против «тирана Оливера Кромвеля»; Роберта Овертона схватили в Шотландии и заточили в тюрьму. Кромвель недаром доверил эту страну верному служаке Монку.

Но Оливеру все казалось, что правительство его в опасности. Парламент урезал жалованье армии, и в ней зрело недовольство. Внешняя политика, полиция, двор — все это требовало денег; приходилось, подобно королям поверженной династии, ужесточать акциз, просить кредита у финансистов, даже выпускать подписные листы, которые открывались именем протектора. Это рождало ропот, кривотолки, косые взгляды. В народе множились секты. В добавление к «людям Пятой монархии», сикерам, рантерам, анабаптистам появились еще и «квакеры» — они искали мистического единения с Христом и все толковали о «внутреннем свете», который может открыться каждому, лишь бы он отбросил все соблазны мира сего и открыл свое сердце богу. Они говорили, что все люди равны, обращались к власть имущим на «ты», отказывались снимать перед ними шляпу и приносить присягу. Снова, как накануне революции, из города в город, из села в село бродили странствующие проповедники, собирали толпы народа, сыпали туманными ветхозаветными образами, обличали, звали за собой…

Появились и другие опасные симптомы, которые напоминали канун революции. Добрый знакомый Кромвеля, купец Джордж Кони, отказался вдруг платить таможенные пошлины, не утвержденные парламентом; главный судья Ролл попросился в отставку, ибо не мог и не хотел признать законность подобных налогов. Юристы Уайтлок и Уидрингтон отказались служить хранителями Большой печати на том же основании.

Кромвель давно уже, пожалуй, с той самой истории со «святыми» — истории своей глупости и слабости — не верил, что он может что-то изменить в стране, дать народу новое государственное устройство, принести ему благо. Нет, он не столько теперь надеялся делать добро, сколько желал предотвратить зло и бедствия, угрожавшие со всех сторон. И он готов был служить своему народу — если не как король, то как констебль, полицейский, охраняющий порядок. Но как можно одному человеку охранять спокойствие в таком великом приходе, как вся Англия, да еще с Шотландией и Ирландией впридачу? И Кромвель решает разделить Англию и Уэльс на одиннадцать округов и во главе каждого поставить протектора в миниатюре — майор-генерала. Этот человек должен, подобно самому верховному констеблю, отвечать за все: за милицию и налоги, за религию и нравственность, за судей и подсудимых. Он обязан был, как говорилось в инструкции протектора:

« — подавлять мятежи и восстания;

— принимать меры к обеспечению безопасности на больших дорогах от лиц, занимающихся грабежами и кражами;