Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Позднее друзей-товарищей стало много, и некоторые были плотно связаны с воровской жизнью. Сейчас многих из них уже нет в живых. Кого убили в пьяной драке, кто погиб на Колыме. Я часто задаю сам себе вопрос: ради чего они сложили свои буйные головы? Кого защищали?
Сейчас, когда прошло столько лет, я виню себя за то, что уже никогда не смогу рассказать своим детям, как в своё время рассказывал нам с братом отец, о тех душевных ранах, которые нанёс сам себе в молодости, я уж не говорю о ножевых и огнестрельных шрамах на своём теле. Что могут услышать обо мне мои дети? О беззаботном детстве, о беспечной юности, о прожжённой молодости? Ведь только в зрелые годы набираешься достаточно ума, чтобы оценить, что потерял за свою воровскую жизнь…»
— Ты что, жалеешь, что пошёл воровским путём? — тихо спросил я и тут же подумал, не зря ли я спрашиваю его об этом.
Он несколько минут молчал, потом вздохнул:
«— Жалею ли я? Иногда жалею, но это бывает очень редко. Дай мне продолжить, вполне возможно, что ты сам ответишь на свой вопрос. Никогда не забуду свою первую, как мне тогда казалось, любовь. Где-то классе во втором что-то толкнуло меня в моё бесшабашное сердце. Даже мать, не очень-то следившая за нами с братом, заметила, как я верчусь перед зеркалом, выглаживаю стрелки на брюках и спрашиваю её: достаточно ли я красив? Ленка Поливанова, соседка по подъезду (по прозвищу — Лёлька Америка: её так прозвали за то, как она одевалась), не у одного меня она вертелась в голове, о ней вздыхали многие, однако по-тихому, как и я сам вначале. Но где-то в пятом классе я ринулся в атаку.
Стал провожать из школы, водил на каток, а весной взял и написал ей записку с признанием в любви. Молча сунув ей записку, долго бродил по парку, воображая разные варианты встречи с ней завтрашним днём. Но завтра наступить не успело: когда я вернулся, брат с отцом ужинали, а мать возилась на кухне. Услышав, что я пришёл, она выскочила к нам и швырнула мою записку отцу, ехидно бросив при этом:
— Жених-то наш записки пишет, а девки-то мне их несут и жалуются!
Отец взглянул на меня совсем по-доброму, тем не менее я заполыхал ярким пламенем от стыда, хотелось вскочить из-за стола и убежать прочь, но отец пристыдил:
— Сиди, Лёва! Мужик ты или девка кисейная? Я рад за тебя, что ты вырос. А любви своей не стыдись, сынок! Ею гордиться надо и добиваться своего!..»
— Очень мудрый у тебя был батя, — заметил я.
— Не то слово! — со вздохом кивнул он и продолжил свои воспоминания:
«В тот вечер мы проговорили с ним несколько часов, а утром я, встретив Ленку, с вызовом посмотрел ей в глаза и не захотел даже слышать о вчерашнем событии…
Несмотря на то что не разлюбил её, сделал вид, что она стала мне безразлична. Вскоре в семье нашей пошли передряги: отец запил, дошло до развода…
В отчаянии, не зная, как жить дальше, я всё и всех забросил! Не приходил ночевать неделями, спал с мальчишками в летних сараях до самыхморозов…»
— А что случилось у отца с матерью? — спросил я.
— Понимаешь, никто из нас не догадывался, что у отца в голове был осколок, который, как говорил врач, доводил его головными болями до невменяемости. И, чтобы как-то уменьшить боль, он напивался почти ежедневно, кидался с кулаками на мать, бил брата, и только мне иногда удавалось его успокаивать, но ненадолго, и дня через три всё начиналось сначала. Незадолго до его кончины они развелись. Пить он стал меньше, почти всё время стал проводить в госпиталях. К чести матери, она всегда ходила навещать его и носила передачи.
Чуть помолчав, он снова удалился в свои воспоминания:
«…Похорон я не помню, ибо это страшное событие выбило меня из колеи: я окончательно бросил школу и стал обивать пороги ремесленного училища, которое сумел закончить до армии мой брат. Наконец был принят в группу слесарей. Так началась моя трудовая деятельность в тринадцать лет. Все в группе были старше меня, и постепенно, чтобы не выделяться, я стал курить, а иногда и пить вино. Мать вскоре смирилась и даже сама стала давать деньги на сигареты.
После смерти отца она сильно изменилась: принялась красить губы и вмиг как бы помолодела. И всё реже стала бывать дома. Однажды, в неурочный час вернувшись, домой я застукал её с мужчиной. Обида и боль затопили детский разум, и я, вытолкав его в дверь, наговорил грубостей матери, даже не выслушав её объяснения о возможном замужестве. Затем собрал свои вещи и ушёл жить к ребятам в общежитие, где и ночевал несколько ночей. Надолгоменя нехватило, да и комендантша наехала, короче, вернулся домой и завалился спать. С матерью мы почти не разговаривали, а потом и вообще перестали обращать внимание друг на друга. И продолжалось это не один год.
Когда я немного подрос, и умом тоже, она несколько отошла от обиды, и всё постепенно забылось, и уже после второй судимости мы совсем помирились. Я понял, что совершил большую глупость, что не дал ей выйти замуж в сорок лет, а она винила себя за то, что в тот момент отстранилась и меня упустила… То время мы больше с ней никогда не вспоминаем, и даже брат не знает, что тогда произошло между нами…»
— Извини, что прерываю, но как ты приобщился к воровской жизни? — Мне это было действительно интересно.
— Что ж, слушай дальше…
«После смерти отца планы о походной военной жизни резко сменились по-своему интересной, как мне тогда казалось, профессией Вора. Я никого не виню, что встал на этот путь, просто сейчас жалею, что рядом не оказалось человека, который смог бы удержать меня от того первого шага…
Тот первый шаг, вернее, знакомство с преступным миром произошло опасно, неожиданно, но
