Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Надежда Александровна Лохвицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только к полудню началось какое-то оживление. Возвращающийся с купанья с мохнатым полотенцем через плечо греховодник Умберто очень удивился, увидев меня уже одетой, сидящей в одиночестве в кустах роз на крыше.
Оказывается, таков здесь обычай — день начинается с полудня.
После кофе, завтрака — почти одни фрукты — я прошлась немного по лесу и играла с обезьянами. Они, сидя на деревьях, любопытно осматривали меня и бросались цветами.
Надо, однако, ехать в город. Я живу в отеле, могут подать счет, а у меня еще не разменяны французские деньги. К тому же я не была еще в городе. Лима, столица, какое поэтическое имя.
Не могу описать красоты этого города, раскинутого между Кордильерами и океаном. Однако у меня деловое настроение — надо идти в банк.
Вот он, храм Маммоны. Отсюда пошла поговорка по всему свету «заработать Перу», то есть добыть баснословное богатство. Пройдя среди снующей толпы мужчин и женщин, я направилась к окошку, где красовалось: «Размен денег». Передо мной стояли дама с ребенком и какой-то господин, пересчитывающий пачку денег.
— Мам, это европейка! — вдруг с ужасом закричал малыш.
— Не может быть, — растерянно забормотал господин, сгребая деньги прямо в портфель. Толпа хлынула от меня, глядя с ужасом и любопытством.
— Бывшая, — улыбаюсь я, — бывшая, теперь я навек ваша.
Порывшись в сумке, я протянула испуганному малышу конфетку, и постепенно все успокаивались, но все-таки сторожко посматривали на меня.
— Разменяйте мне, пожалуйста, тысячу франков, — обращаюсь к кассиру.
Он задумчиво повертел в руках бумажку.
— Но ведь вы иностранка?
— Ну да.
Кассир вздохнул и протянул мне билет обратно:
— Не имею права, мадам.
— Но почему, разве…
— Мадам не знает наших законов. С иностранных особ прекрасного пола у нас не берут денег.
— Боже мой. Значит…
— Ну да, мадам, все бесплатно.
— Но все-таки разменяйте, мне как-то спокойней.
— Не могу, мадам. Вдруг кто-нибудь соблазнится, и тогда мы должны будем [по]садить его в тюрьму.
На всю эту суматоху вышел директор банка. Красивый господин, с нежным румянцем, глубоким взглядом черных глаз, чрезвычайно элегантный. Потом я узнала, что ему всего только сто лет. Директор стал в позу и вдруг запел изумительным тенором: «Нам каждый гость дарован Богом…»
И тут случилось чудо. Барышня быстро накрыла клеенкой свою машинку, кассир сгреб деньги в ящик и звякнул замком, клерки побросали свои книги, и все живописно столпились около директора, как хор в опере. Создался импровизированный праздник, меня, обвитую цветами, вынесли из банка — его на сегодня уже закрыли, — и со смехом толпа доставила меня в отель.
Но боже мой, что я могу сделать этим добрым людям?
Хотелось бы, по крайней мере, рассказать о них, но кто мне поверит.
Сидя в отеле — странно, никто мне не надоедал, мужчины, проходя мимо, не делали пошлого лица, — я вдруг душевно вернулась в свою Европу. Нет, думаю, меня не проведешь. У розы есть и шипы. У блаженной страны должны быть и недостатки. Вот кассир проболтался про тюрьму. Посмотрю на это учреждение, а то я прямо растворяюсь в непривычном блаженстве.
— В тюрьму, — подхожу я к портье, — где у вас тюрьма?
Портье не удивился, только грустно спросил:
— Разве мадам не нравится у нас?
Сопровождаемая каким-то добровольцем из служащих отеля, я пришла к тюрьме. Сердце мое — все-таки рецидив, атавизм европейства — радостно, именно радостно, дрогнуло: передо мной высилось огромное мрачное здание. Таких огромных и мрачных тюрем я еще не видела. Виднелись маленькие окошечки, заделанные решеткой, вокруг шла высоченная стена. Входные ворота в этой стене казались маленькими, хотя в них проехал бы пятитонный грузовик.
Проводник дернул за ручку звонка. Сначала шумела проволока, потом далеко раздавалось дребезжанье колокольчика. Никого. Так мы звонили с полчаса, причем мой спутник уже дергал непрерывно, где-то внутри тюрьмы колокольчик звучал, вероятно, как набат.
— Кто там? — раздался голос над нами.
Я подняла голову и увидела, как в раскрытое окно высовывалась грузная фигура какого-то джентльмена, завязывающего галстук.
На наше пояснение он сердито обратился к моему спутнику:
— Входите же, разве вы не знаете, что тюрьма никогда не запирается!
Я толкнула дверь, и действительно она сейчас же открылась.
Мы вошли в огромный двор, устланный булыжником. Мне показалось странным, что между камнями выросла высокая трава. Двор был перегорожен стенками и решетками, и над каждой дверью была надпись. «Для прогулок», «Свиданья с родственниками», «Отдел для наказаний» и прочее.
Попасть с горячего воздуха, из шумной толпы, из глядящегося в океан прекраснейшего города Лима в тюрьму со страшными стенами и мрачными решетками было ужасно. Сердце мое забилось. Сейчас я увижу бледных изнеможденных заключенных, потерявших, может быть, надежду выйти когда-нибудь на волю, смотрящих на нас, как на пришельцев из другого, счастливого мира.
Между тем, слышался звон ключей и шлепанье туфель. К нам спускался начальник тюрьмы. Действительно, из двери с надписью «Главная контора» показался этот сеньор, но уже приведший себя в порядок. Я с содроганием взглянула на него. В лице его профессиональное равнодушие, неумолимость, способность к быстрым и неоправданным вспышкам гнева, жестокость. Впрочем, довольно любезно он обратился ко мне:
— Мадам желает осмотреть учреждение?
— Да, пожалуйста, если можно.
Начальник потряс связкой ключей и направился в одну из дверей. Я за ним, удивляясь, как все здесь предусмотрено и сделан невозможным побег. Двери, двери, коридоры, их пересекают другие; смотровые вышки для стражи. Нет, отсюда не убежишь. И кругом гробовая тишина. Это очень многозначительно, и я сразу догадалась, что это результат железной дисциплины. Заключенные обречены не только на лишение свободы, но и на гробовое молчание. За этими дверьми — мы их проходили множество, и справа и слева — сидит какой-нибудь грешник, выполняет порученную на сегодня работу — плетет циновку, не нужную никому, и молчит. И так изо дня в день, изо дня в день. Я бы не могла,
