Метеоры - Мишель Турнье

— Мне кажется, кто-то стучится в дверь, — сказал он вполголоса.

Фрау Краус замерла на полуслове и стала прислушиваться. Снова послышался легкий стук.

— Что я вам говорила? Дедушка Мороз! Ну же, Поль, отворите!

За дверью оказалась маленькая девочка, с ее капюшона и каучуковых ботинок ручьями стекала дождевая вода.

— Это Анна, дочка наших соседей, — объяснила фрау Краус. Ну что, Анна? Оказывается, идет дождь. А мы тут ничего не знаем, понимаешь?

— Льет уже три дня, не переставая, — ответила девочка. Я вам принесла вот что.

Она вытащила письмо из кармана пальто. Она сделала большие глаза, увидев елку и накрытый стол.

— А у вас Рождество? У нас внизу празднуют годовщину Мамуси на три месяца раньше. Все продукты достали.

Видя, что никто не обратил внимания на ее слова, она вполголоса добавила, обращаясь сама к себе:

— Мы скоро уедем, одна Мамуся остается.

Письмо, адресованное Полю, было написано рукой Урса.

Мой дорогой Поль,

Я здесь с Жаном. К Вам невозможно попасть. Спасибо, что Вы заботитесь о матушке. Я на Вас полагаюсь. Я всегда буду Вам за это признателен. Будьте наготове и днем и ночью. За Вами придут. Слепо доверяйте человеку, которого Вы узнаете по намеку, понятному только Вам одному…

— Я пришел по поручению ванкуверского тюленя.

Человек даже не улыбнулся, произнеся эти странные слова. Он был одет как лыжник или альпинист.

— Вы готовы?

Что мы можем взять с собой? — спросила фрау Краус, которая три дня паковала свертки разных размеров.

Ответ был категоричен:

— Ничего.

И помолчав, добавил:

— Такой ливень… будет хорошо, если сами доберетесь.

Поля не удивило, что незнакомец повел их на первый этаж, а оттуда в подвал дома. Долгая ночь заключения, в которой он был заперт в течение непонятно какого времени — поистине незапамятного, — логично предшествовала экспедиции под землю, спуску в ад.

Некоторые подвалы Бернауэрштрассе сообщались между собой. Они перебирались из дома в дом, вдыхая запах плесени. Внезапные световые взрывы электрических фонариков. Вода сочится из стен, размягченная почва. Сколько нас здесь, в этом подземном застенке? Дюжина или двадцать человек? Трудно сосчитать тени, столпившиеся вокруг зияющей дыры подземного хода. Шепот смолкает, когда кто-то взбирается на стул, чтобы дать последние советы. Карманный фонарик, направленный на него, порождает на стене причудливые тени.

— Проход, в который мы сейчас спустимся, заканчивается во французском секторе в подвале на Руппинерштрассе. Длина его приблизительно пятьдесят метров.

Он умолкает, услышав вздох облегчения в маленькой группе беглецов.

— Не радуйтесь прежде времени. Каждый из этих метров долог, очень долог. Непрерывные дожди последних дней стали причиной обвала в пятнадцати метрах от выхода. Мы сделали что могли, поставили подпорки в том месте, но почва слишком размокла. Вот что… она еле держится. Нам нужны бы хорошие домкраты. Но мы вынуждены довольствоваться автомобильными. В том месте нужно ползти по грязи. Невесело, но это возможно, и, в конце концов, это — последний этап. Мы рассчитали, что требуется десять минут, чтобы добраться до Руппинерштрассе. Не улыбайтесь. Это долгие минуты. Мы выходим в ритме — один человек каждые четверть часа.

Касок ровно столько, сколько людей, и на каждой спереди прикреплен маленький фонарик. Кроме того, проводники раздают карманные фонарики тем, у кого их нет. «Немецкий порядок», — думает Поль, улыбаясь. Прочитала ли фрау Краус его мысль? Она смотрит ему в лицо, сияя от радости. Она молода, излучает энергию, неузнаваема, держится как чемпионка на тренировке. Бедная Сабина! Если все пройдет хорошо, она сильно рискует оказаться через три дня в Мюнхене, в отвратительно спокойной квартире сына. Этот грязный проход, последний подарок ей от Берлина, родного трагического города, дар ее лимфатической душе, жаждущей планетарных катаклизмов. Разумеется, она не торопится. Она отказывается уходить в числе первых, на что возраст дает ей право.

………………………

Десять минут. Вечность. Пятьдесят метров. Переход через пустыню. Проход имеет форму воронки. Первые двадцать метров можно преодолеть, не сгибаясь, если ты не очень высок. Дальше потолок неумолимо становится ниже, а почва все более скользкой.

Поль решительно идет вперед. Он — один из последних. За ним — фрау Краус. Будет ли в его силах помочь ей в случае нужды? Скоро Руппинерштрассе, французский сектор, и, без сомнения, Урс Краус воссоединится с матерью. Что касается Жана… Верит ли Поль, что обретет его в конце своего великого странствия? Но он уже не может представить его реально, как человека из мяса и костей, которого при радостной встрече награждают, хохоча, хлопком по спине. Приветствия при встрече возможны. Но не в такой простецкой форме. А в какой же форме? Он не может этого сказать, но он не сомневается, что каждый этап путешествия — от венецианских зеркал до землемеров прерий — внесет свой вклад в формулу обновленного союза близнецов. Незаметно для него самого за время путешествия вокруг света, смысл вояжа изменился. Он не может не признаться в этом теперь. Сначала речь шла о простом преследовании, которое могло бы произойти и у четы непарных, если бы не некоторые черты, типичные для близнецов, вроде «огонька узнавания». Но все яснее становится, что тривиальная цель его предприятия — настигнуть брата и вернуть его домой — была только маской, но она истончается, становится прозрачной, крошится. Поначалу принятое Полем обязательство как можно точнее следовать по маршруту Жана — он отказывался от преимуществ более коротких путей — могло быть понятым как принятие своего подчиненного положения, так бывает между преследователем и преследуемым. Но в действительности оно подчеркивало возрастающую автономность Поля, ведь он заботился о том, чтобы воспользоваться всем, что предоставлял каждый этап, а вовсе не о том, чтобы как можно скорее воссоединиться с Жаном, выбирая более короткие пути. Впоследствии во время пересечения американского континента две траектории впервые сблизились, и парадоксальным образом, в красном поезде, Жан настиг Поля. И вот сейчас это кротовье продвижение в берлинской подпочве представляло особое одинокое испытание, с которым Жан никак не был связан. Нет сомнения, что Поль перешагнул важную черту и скоро претерпит радикальную метаморфозу. Новая жизнь, другая жизнь, а может быть, просто смерть? Он утопает в грязи по лодыжки, к тому же проход вынуждает его идти согнувшись. Сужение происходит так быстро, что нужно опасаться, что под действием дождя туннель может обрушиться быстрее, чем выходило по их расчетам.

Он спотыкается о балки и автомобильные домкраты, наполовину ушедшие в почву. Случайные подпорки, установленные проводниками осели, следует опасаться худшего. Повернуть назад? Это, наверно, было бы мудрым решением, так как в точке, до которой он дошел, обвал может отрезать ему дорогу назад. Сейчас он уже ползет на четвереньках, с трудом преодолевая баррикады из дерева и стали, образованные упавшими подпорками. Отсюда уже можно только ползти, и путь назад уже отрезан. Пятьдесят метров, десять минут… проводник не солгал, это долго, очень долго. Его каска утыкается в балку. Удар не очень силен, но шахтерский фонарик разбился. Поль вынимает из кармана запасной. После нескольких попыток он зажимает его зубами.

Верная смерть. Он видит, что в конце прохода образовалась пробка из красной глины, которая медленно движется к нему. Он с энергией отчаяния обшаривает землю вокруг в поисках домкрата, бруса, обломка балки. Скорей, подпереть, помешать красной массе похоронить его. Он упирается, подбирая обломки нелепого и разнообразного инвентаря, когда мягкая и мокрая челюсть смыкается медленно на его распятом теле, и он чувствует, как все, что в ней есть тяжелого, переламывает ему кости, как стальные зубы.

ГЛАВА XXII

Разворачивающаяся душа

Поль

Была беспросветная ночь. Потом молнии страдания, ракеты, гроздья, эгретки, букеты, солнца страдания стали вспыхивать в черной ночи. Потом я стал колдуньей и котлом.

Котел — мое тело, колдунья — душа. Тело — в кипятке, а душа, склонившись, наблюдает за лихорадочным водоворотом черной похлебки, страстно следит за этим феноменом. Кажется, для нее наступил момент, когда музыка, визиты, чтение станут возможны. Но душа отвергает эти жалкие развлечения. У нее есть другое занятие. Она не хочет ни на секунду отвернуться от зрелища болезни. Лихорадка тела поглощает душу, мешает ей скучать, мечтать, убежать. Вот фантазии выздоравливающего. Кажется, что тело возвышено лихорадкой, пронизано лихорадкой, как некоей разновидностью духа. Оно приближается к душе, а та отяжелена и как бы материализована страданием. И вот они смотрят друг другу в лицо — тело и душа, восхищенные странной родственностью, открытой друг в друге.