Избранные произведения - Александр Хьелланн

— Кто это сказал?

— Мой отец.

— Но почему же?.. Ты могла бы встретить человека, который тебе понравился бы, стал бы твоим мужем…

— Нет, дело не в муже… Дело в том, что мне нельзя иметь детей. Отец говорит, что я не могла бы следить за малышами, когда они подходят близко к печке или берут кастрюльку с кипятком. Ах! Я живо представляю себе, что могло бы произойти! — Она приложила руку к своим слепым глазам. — Нет! Нет! Нельзя! Никак нельзя!

Мысль эта, видимо, давно уже мучила и терзала ее, постоянно возвращалась все с новой силой.

Абрахам задумался, машинально играя ее длинными косами; она низко наклонилась над работой, не говоря ни слова.

Так их и застал Стеффенсен, вернувшийся с фабрики в семь часов вечера. Абрахам не мог понять, как старый механик относится к его частым посещениям, но на этот раз было очевидно, что Стеффенсену не нравилось присутствие молодого Левдала.

Старик, насвистывая, прошелся по комнате, и Грета шепнула Абрахаму: «Отец сердится!»

Стеффенсен ушел в кухню, где он обычно мылся, когда приходил с работы; окатываясь водой, фыркая и отдуваясь, как гиппопотам, он раздраженно выкрикивал:

— Чайник! Каково! Серебряный чайник! Сахарница и масленка! Хо-хо! По подписке! Хо-хо! Бррр! Вода в глаза попала! По подписке от рабочих «Фортуны»! Торжественно, весьма торжественно! Каково! А?!

— Понимаешь ли ты что-нибудь? — прошептала Грета.

— Ни единого слова! — отвечал. Абрахам, вставая, чтобы уйти.

— Да-а! За усердие — чайник, за неусыпные заботы — сахарница! За человеческое отношение — масленка! Батюшки! То-то будет удивление! Ха-ха-ха! Простите, господа, я, старый Стеффенсен, не могу отказать себе в удовольствии посмеяться над всеми вами…

— О каком чайнике вы говорите? — воскликнул Абрахам.

— О! Неужели же вы не знаете? — засмеялся Стеффенсен. — Как трогательно, что вы не погнушались ломать комедию для меня, простого рабочего; я в юности тоже умел ломать комедию! Только, пожалуй, у меня это получалось лучше, чем у вас, господин управляющий!

— Вполне возможно, потому что я никакой комедии не ломаю! Я не понимаю, что вы хотите сказать! Ни слова не понимаю!

Стеффенсен подошел к двери, вытираясь полотенцем, и уставился на Абрахама зоркими, острыми глазами, будто рассматривая его в бинокль. Красное, лоснящееся лицо старика было словно смазано маслом.

— И вы хотите меня уверить?..

— Он ничего не знает, отец!

— Тьфу ты господи! А ты-то что знаешь? У меня есть глаза: я вижу многое. Ну, скажите, можете вы, глядя мне в глаза, утверждать, что вы ничего не знаете о празднестве, которое подготовляется на «Фортуне»?

— Я ничего об этом не слыхал! — отвечал Абрахам.

— Можешь быть уверен, что он ничего не знает, — серьезно прибавила Грета.

— А, черт подери! — пробормотал Стеффенсен недоверчиво. — Может, вы скажете, что ничего не знаете о подношении сахарницы, масленки и о…

— Замолчите! нетерпеливо перебил его Абрахам. — Я и слушать не хочу эту галиматью. До свиданья, Грета!

— О! Господин управляющий! — сказал Стеффенсен, самодовольно потирая руки. — Будьте так добры, останьтесь с нами еще несколько минут, и вы услышите много интересного. Сегодня Маркуссен — Крестный отец, как его прозвали, ходил по всей фабрике и сообщал, что рабочие решили преподнести профессору Левдалу подарок к четвертому октября, к достопамятному дню, когда профессор появился на свет! Что вы на это скажете? Это, конечно, совершенно добровольное дело, но он, впрочем, добавлял, что каждый честный рабочий несомненно поспешит воспользоваться этим случаем… Чудесная выдумка! Как вы скажете?

— Ну и что же, Стеффенсен тоже «воспользовался случаем»? — спросил Абрахам.

— Не-ет! Нет! Боже сохрани! Старый Стеффенсен ответил: ничего подобного! «Па-дю-ту!»[53] Пусть уж другие стараются! Тут мы все заметили, что Маркуссен сделал какую-то отметочку в своей книжечке; вероятно, это означает, что Стеффенсену осталось работать на фабрике считанные дни.

— Да бросьте, Стеффенсен! Неужели вы думаете, что мой отец знает об этом? Я уверен, что он сделал бы все от него зависящее, чтобы не допустить такого возмутительного сбора денег…

— «Когда б ты знал! Когда б ты знал!» — запел старый механик, уходя на кухню готовить что-то к ужину.

— Но почему ты не сделал как все, отец? — спросила Грета робко. — Ведь, наверно, не так уж много приходилось на долю каждого?

— Почему я не сделал как все, дитя мое? Это я тебе скажу… — Он остановился на пороге двери и выпрямился, словно собирался говорить с трибуны. — Потому что это чепуха, шарлатанство, комедия! Неужели ты думаешь, что у людей, работающих на фабрике, есть хоть один лишний скиллинг, не нужный им? И тем не менее все они «уплатили добровольный взнос»… Да, «добровольный», потому что лучше уж обойтись без масла два-три дня, чем рисковать остаться без хлеба в продолжение всей зимы; потому-то они и платят. Они настолько бедны, что им приходится быть трусами… Но старый Стеффенсен не так беден! Нет! Это дело другое!

Он как будто пожалел, что произнес последнюю фразу, и поторопился добавить:

— Ты ведь должна понимать, дитя мое, что здесь, у нас, считается за честь унижаться ради куска хлеба и тряпок, чтобы прикрыть свое тело, а если какой-нибудь из капиталистов не выжимает из рабочих все жизненные соки и не вышвыривает их на улицу за малейшую провинность, тогда на сцену появляются «добровольные сборы» на «подношения»; капиталу требуется серебряная посуда — чайники за усердие, сахарницы за неусыпные заботы и масленки за человеческое отношение.

Его перебил стук в дверь. Вошла фру Готтвалл и поздоровалась со всеми. В комнате было светло от последних лучей солнца, и Абрахаму не удалось отойти в темный угол. Он поклонился гостье несколько смущенно: очень уж давно они не виделись.

Фру Готтвалл для своего модного магазина покупала корзинки у Греты Стеффенсен и потому часто заходила к ней. Абрахам уже раза два встретил ее здесь, но ему удавалось остаться незамеченным. Он чувствовал себя виноватым перед фру Готтвалл за то, что редко бывал у нее, и, кроме того, он не любил встречаться с кем бы то ни было у Греты.

Но на этот раз он не «увернулся». Фру Готтвалл попросила его подождать и проводить ее. Абрахам взял ее под руку, и они вышли вместе, оба немного смущенные. Наконец фру Готтвалл сказала:

— Вы совсем перестали заходить ко мне, господин кандидат!

— Дорогая фру Готтвалл! Называйте меня Абрахамом, как в старые дни!

— Я с удовольствием называла бы вас как в старые дни, но вы так чуждаетесь меня в последнее время. А для меня вы всегда школьный товарищ моего покойного маленького Мариуса! Вы ведь были его лучшим другом и его божеством! Вы его еще помните?

— Да, и очень живо, — отвечал Абрахам. — Особенно в его серой зимней шубке.

— Ах! Господи боже мой! У меня еще эта шубка цела! Как отрадно разговаривать с человеком, который знал его живым! Вы ведь, пожалуй, единственный, кто помнит его.

Абрахам мысленно дал себе обещание впредь посещать ее чаще. Они подошли к кладбищу, где был похоронен маленький Мариус. Фру Готтвалл направлялась к его могиле.

Абрахаму казалось, что она хочет что-то сказать, но не решается. Когда они расставались, она задержала его руку в своей и, подняв свое красивое печальное лицо, с тревожным выражением в ясных карих глазах сказала:

— Не сердитесь на меня, Абрахам, но я хотела вам кое-что сказать… Грета Стеффенсен…

Он сделал нетерпеливое движение, пытаясь отдернуть руку.

— Нет, нет! Я не об этом, дорогой Абрахам! Я знаю, что вы не из таких! Но все равно… Да… Я хотела вам сказать, что я… потому что я… видите ли… всегда принимала участие в вашей жизни… Это из-за Мариуса… Так вот, не сердитесь на меня и не думайте, что я пытаюсь вмешиваться в то, что меня не касается, но моя собственная жизнь сложилась так, что мне всегда кажется, будто судьбы всех беззащитных женщин меня касаются… Ну, спокойной ночи!

Абрахам пошел к городу. Он думал о своей матери. Фру Готтвалл всегда чем-то напоминала ее.

Он отлично понимал, что многие могут смотреть подозрительно на его отношения с Гретой Стеффенсен, но его сердило, что и фру Готтвалл намекала на то же. Занятый этими новыми мыслями, он отвлекся от того, что слышал у Стеффенсена.

В комнатах профессора было темно, но в верхнем этаже, у себя, Абрахам нашел отца, дружески беседовавшего с фру Кларой.

— Добрый вечер, мой милый мальчик! — сказал отец. — Клара говорит, что тебя нет дома с обеда! Ну, садись, садись! Я нынче вечером хочу быть вашим гостем!

Лицо профессора сияло. Он с удовольствием любовался красивой молодой парой, элегантной обстановкой комнаты, всей этой атмосферой роскоши и счастья, которую он создал для этих двух дорогих для него людей.