Ответ знает только ветер - Йоханнес Зиммель

Мимо проезжало много машин, но, как назло, ни одного такси. Прошло пять минут, десять, полчаса. Ни одного. Я был совершенно растерян и все еще не мог взять в толк, что же произошло. Я ударил Анжелу. Анжелу! Я еще ни разу в жизни не ударил женщину. А тут — Анжелу…

Боль в левой ноге усилилась. Я припомнил, что именно левой ногой пнул вазу с гладиолусами. Вероятно, отсюда и боль. Я вел себя, как безумный или как явно виноватый, вполне мог произвести на Анжелу такое впечатление. Нет, не мог! Неужели она так мало верила мне? Но письмо Карин было и впрямь написано умелой рукой, а у Анжелы в прошлом такой горький опыт… Чтоб ты провалилась в тартарары, проклятая Карин. Машины. Машины. Ни одного такси. Никогда мне не добраться до «Мажестик».

Мы оба, Анжела и я, живем в подвешенном состоянии, подумал я, лихорадочно пытаясь дать справедливую оценку случившемуся. Потому такого ничтожного повода, как это письмо, оказалось достаточно, чтобы… Нет! Этого не может быть достаточно! Не может быть — при такой любви! Кто из нас на самом деле любил, а кто лишь позволял себя любить? Я? Или Анжела? Анжела? Или я? Нога болела уже нестерпимо, даже если я на нее не наступал. И тут появилось такси. Я бешено замахал руками. Такси остановилось. Я плюхнулся на сиденье.

— «Мажестик», пожалуйста.

— Слушаюсь, мсье.

В тот момент, когда подъехало такси, я почувствовал боль и в левой части груди, — она была мне уже знакома. Поначалу вполне терпимая, она наверняка усилится, это я уже знал. Дрожащими пальцами я достал из кармана таблетки и засахаренные пилюли нитростенона, которые всегда носил с собой, проглотил таблетки и разжевал пилюли.

Что мне теперь делать? Приехав в отель, позвонить Анжеле? Просить, умолять, заклинать ее, чтобы она поверила мне? Нет, раз сама собой не поверила, просить бесполезно. Делать этого еще и потому не следовало, что лишь виноватые непрерывно защищаются. Так ли это на самом деле? Пусть даже так — разве мне не все равно? Что мне вообще делать без Анжелы? Я не мог себе представить, что наши отношения кончились. Боль в ноге стала совсем невыносимой. Тяжесть в груди тоже усилилась. Всю левую руку охватила боль. Анжела. Анжела. Лучше вообще не думать о ней, не то можно сойти с ума. Но я не мог не думать о ней! Только сегодня утром она показала мне цветущее миндальное дерево! Наконец я заметил, что таксист смотрел на меня и что-то мне говорил. Мы стояли перед пандусом у отеля «Мажестик». Сколько времени простояли, я не знал.

— Вам плохо, мсье?

— Все в порядке, — сказал я и расплатился. Я с трудом вылез из машины, потому что наступать на левую ногу все еще было больно. Такси отъехало. На землю уже спустилась ночь. Долго же я сидел в лифте, подумалось мне. Странно, что до пожилой дамы он никому не понадобился. Странно. Все странно. Чертовски странно. И до смерти смешно. Проглотив несколько таблеток нитростенона, я, прихрамывая, вошел в холл.

Там было совсем мало народу, кое-кто удивленно уставился на меня. Скорее в номер, скорее добраться до моей комнаты. Я хотел забиться в него, как забивается в берлогу или нору раненый зверь. Силы мои иссякли. Остались лишь боль и страх. А еще отчаяние, возраставшее с каждой минутой, равно как и боль.

— Господин Лукас!

Я обернулся.

Гастон Тильман — как всегда, сама любезность. Его добрые глаза внимательно глядели на меня из-за стекол очков.

— О, добрый вечер, мсье Тильман.

— Добрый вечер.

— Я позвонил мадам Дельпьер. Она сказала, что вы ушли, вероятно, поехали в отель, точно она не знает. Поэтому я просто прогулялся сюда пешком из своей гостиницы «Карлтон» и здесь подождал вас.

— Зачем я вам?

— Вы ведь сегодня беседовали с этим господином Зеебергом, верно? Я тоже говорил с ним. И теперь мне хотелось бы побеседовать с вами. Что с вами? Вы не согласны сейчас беседовать? — Я быстро прикинул: если я останусь один, боли вернутся, вернется отчаяние, возможно невыносимое. Лучше не оставаться одному — даже если со мной что-то случится. Казалось, Тильман не замечает, в каком я состоянии. И я напрягся и взял себя в руки.

— Разумеется, я хочу побеседовать с вами, мсье Тильман. Может быть, в баре… или на террасе?

— И там и там слишком людно. Не знаю, может кто-то захочет нас подслушать. Не хочу рисковать. Здесь, в Каннах, я взял напрокат машину. Она стоит перед моим отелем. Пройдемся туда и немного покатаемся. По крайней мере будем уверены, что нас никто не подслушает.

«Пройдемся туда…» Боже правый, как мне дойти до «Карлтона»? Расстояние, конечно, ничтожное — но не для человека в моем состоянии. Что это значит — «в моем состоянии»? Я не имел права поддаваться боли или отчаянию, нет, не имел! И сказал:

— О’кей, пошли.

И мы пошли.

Не знаю, как я дошел до «Карлтона». Нога болела, как никогда раньше. Боль в груди иррадиировала во всю левую руку вплоть до кончиков пальцев. Я хватал ртом воздух. На тротуаре бульвара Круазет толпилось много веселых людей. Сверкали огнями магазины. Но я уже плохо видел. Я уже плохо понимал, что мне рассказывал Тильман. Что-то о разведении форелей, которым он увлекался. Он был страстный рыболов. Фары мчащихся мимо машин. Ласковый воздух. Звонкий женский смех. И люди, люди, люди кругом. Я толкал их, вслед мне неслись ругательства. Боль в ноге. Боль в сердце. Все сильнее. Еще сильнее. Надо было все же остаться в отеле. Безумие. Безумие все, что я делаю. И что делал раньше. Я ударил Анжелу. Не надо. Не надо. Не надо думать об Анжеле. Эти проклятые лекарства не действовали, совершенно не действовали. Я уже не могу нормально ходить, думал я, не могу сделать ни шагу. Но шел. И дошел до гостиницы Тильмана, до его машины, большого черного «крайслера».

Машина тронулась. Но поток машин на Круазет был так плотен, что мы продвигались вперед с черепашьей скоростью. То и дело Тильману приходилось тормозить. А мои боли не утихали, а усиливались. Но я готов был скорее умереть, чем признаться в этом. Почем знать, может, Тильман с перепугу отвезет меня в больницу, а там сразу дознаются, чем я болен, это станет известно Густаву и тот меня отзовет. Ну и пусть отзывает. Раз Анжела для меня потеряна. Потеряна? Да ни за что на свете!

— …кажется вполне убедительным. — Это говорит Тильман. Напрягись. Ты прослушал начало фразы.

— Простите, мсье. Я не слышал начала фразы.

Он искоса взглянул на меня.

— Я сказал: то, что Зееберг рассказал о своем шефе, кажется мне вполне убедительным. А вам разве нет?

— Да. То есть нет. — Грудь опять сдавило тисками, я их уже явственно ощущал. О Господи, спаси и помилуй.

— «Да, то есть нет», — кивнул Тильман. — Это самый точный ответ на мой вопрос. Очевидно, Хельман делал вещи, которые неминуемо разрушили бы его имидж безупречного банкира, если бы стали известны. И мне кажется, что они в самом деле стали известны — во всяком случае, после своей речи в отеле «Франкфуртер Хоф» он бросился в свой банк и перерыл все бумаги в отделе Зееберга.

— Да. — Больше я ничего не мог выдавить. Тиски уже намертво сжали мою грудь. Я выпрямился на сиденье и, тяжело дыша, лихорадочно крутил ручку окошка справа. Воздуху!

— Но все могло быть и иначе. Этот Зееберг — хитрая лиса. Не обязательно ему верить. Верить вообще никому нельзя.

— Правильно. — Нет, Господь не захотел мне помочь. И у меня уже возникло ощущение, что конец близок. Что я начинаю разваливаться. И меня охватил страх — ужасный, безумный страх. Пальцы вцепились в кожу сиденья. Тильман, к счастью, был так поглощен вождением, что не обратил на меня внимания.

— Однако, давайте предположим, что Хельман действительно хотел спасти свою репутацию. И прилетел сюда, чтобы обсудить положение со всеми своими деловыми партнерами. Чтобы уговорить их помочь ему отменить эту злосчастную сделку с английским фунтом. То есть, конечно, просто-напросто отменить ее было уже невозможно. Учтите размеры этой сделки! Подумайте также о немецкой системе банковского контроля! Нет-нет, но желая хотя бы сохранить свою репутацию он, вероятно, мог надеяться на смутную возможность представить эту немыслимо убыточную акцию как коллективную, в которой принимала участие вся эта группа дельцов и коллективно несла все убытки. И если бы они согласились ему помочь, например, задним числом составив контракты с фирмами, входящими в концерн «Куд», такая возможность ему могла бы представиться. Это вполне логично, вы не находите?

— Да. — Красные задние огни машин начали плясать у меня перед глазами. Всякий раз, как машины тормозили, загорались и стоп-сигнальные фонари. Тоже красные. Все впереди было красное. Так много красного. Тиски. Я умираю. Я умираю здесь в машине, рядом с этим доброжелательным человеком, который вообще не замечает, в каком я состоянии. Я умираю. Да. О, эти тиски. Ужасен сам страх, но ужасна и боль в груди и в ноге. Не могу больше разговаривать. Не могу больше думать. Осталось только одно: умереть. Смерть в Каннах. На бульваре Круазет. В машине «крайслер». Красные огни. Теперь они стали вращаться. Все стало вращаться. Я извивался на сиденье, прижимая ладони к груди. Ехать было очень трудно. Тильману приходилось все время очень внимательно следить за дорогой, иначе не миновать нам аварии. Бульвар «Круазет» превращался в сплошную пробку.