Алексей Михайлович - А. Сахаров (редактор)

Ртищев сунулся к приказному.

— Так ли?

— Так, Федор Михайлович!

Постельничий пришибленно поглядел на жену, ища в ней поддержки, но ничего не дождавшись, растерянно повернулся к толпе.

— Я в недуге лежал, по то и не ведаю, что медные деньги словно бы ныне не деньги.

— Жрали бы их замест хлеба! —крикнул кто-то, покрывая все голоса.

Приказный затрясся от гнева.

— Кто дерзит? Выходи!

— Ого-го-го-го-го! —заклокотало в ответ. — Сам выдь-ко на нас!

Работные напирали к столику. Десятки рук потянулись к сундуку, подбросили его высоко и опрокинули на голову приказному. Сшибленный с ног стрелец упал на Марфу, увлекая ее за собой.

— Идем, Марфенька! — взмолился Ртищев, поднимая жену.

Марфа отказалась ехать с мужем и, под охраной спекулатарей, пошла к Гамильтон.

Федор приказал вознице везти его в Приказ.

Из Приказа он отправился домой. На пути его обогнал сильный отряд рейтаров. Постельничий любовным взглядом оглядел всадников и перекрестился.

— Токмо бы дал Господь без смертоубийства людишек угомонить.

Надевая шапку, он сокрушенно подумал: «До чего же прытки смердушки наши! Ну, никоторой выучки и тонкости европейской… Все бы им смуты смутить». Прерывая его мысли, ухнул залп. За ним другой…

У самого дома Ртищева нагнала Марфа.

— Якшался со смердами!… Спалили они завод, — перекосила она лицо и впилась ногтями в руку мужа. — Все ты! Ты!… Европеец из капустной квашни.

Постельничий выпрыгнул из колымаги.

— А не можешь противу Богом данного мужа глас поднимать. Коли так, и в хоромины не пойду!

Марфа опомнилась, испуганно поглядела на Федора.

— Ты не гневайся, Федор Михайлович. То с кручины я… Противу закона Божьего не иду, и мужа своего почитаю.

Сгорбившись, готовый разрыдаться, безвольный и жалкий, поплелся Федор за женой в хоромы.

ГЛАВА XIII

Никон, опьяненный властью, перестал считаться с законами, касавшимися церковного и монастырского управления, и действовал так, как хотелось ему.

Неприступность, ореол царского величия, которым он окружил себя, крайне не нравились даже ближайшим друзьям его, не знавшим в конце концов, какому государю служить: Алексею Михайловичу или патриарху.

Время, когда Алексей уезжал из Москвы, было для вельмож самой жестокой порой, полною унижения и издевательств. Бояре, начальники приказов, окольничие, воеводы, вся московская знать долгими часами простаивали без шапок на патриаршем дворе, дожидаясь приема.

— Все спуталось нонече, неведомо стало, кто государь, — жаловались они друг другу, с ненавистью поглядывая на покои, — Богом ли помазанный Алексей Михайлович, а либо охвостье мордовское, Никон.

Не выдержав унижения, бояре, набравшись наконец смелости, пошли к царице искать защиты против всесильного временщика.

Добившись приема, челобитчики распростерлись ниц перед Марьей Ильиничной. Окольничий, князь Петр Волконский, поднял над головой зажатую в два пальца цидулу.

— Горе нам, матушка, наша царица, — срывающимся голосом выкрикнул он. — Наступили бо последние дни. Безродные людишки именуются государевым именем!

Царица приказала челобитчику встать и, приняв от него бумагу, по слогам прочитала:

От великого государя, святейшего Никона, патриарха Московского и всея Руси, на Вологду, воеводе, князю Ухтомскому. Указал государь — царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси и мы, великий государь…

Боярин Михайло Салтыков, стоявший безмолвно на коленях у порога, схватился за голову.

— Вот, вот… Чуяла, матушка — «и мы, великий государь»… Ах, охальник!

Марья Ильинична с негодованием швырнула цидулу на стол.

— Доподлинно, велико дерзок сей мних!

Хованский подполз к государыне и звучно поцеловал соболью опушку на ее платье.

— А мы, князь-бояре, нонече те токмо ниже мнихов безродных, но и паче смердов почитаемся у патриарха.

— Токмо женкам да девкам и праздник нонче, — подхватил Волконский, — токмо оне во всяко время невозбранно ходят к благословению. Тем нонече время, и челобитные принимает от них патриарх невозбранно, и грехи им отпущает, удалясь от людских очей в опочивальню.

Царица, с большим участием выслушав челобитчиков, приказала немедленно вызвать Никона.

Патриарх выслал к послам своего келаря.

— Волим иметь беседу лик к лику с патриархом, — объявили послы.

Узнав о дерзости царицыных людей, Никон сам вышел на крыльцо.

— Како рекли? — тонкой сверлящей струей попустил он сквозь зубы и сдвинул брови.

— Волю государыни царицы мы со смирением выполняем, — ответили послы с поклоном.

И в один голос, едва скрывая злорадную усмешку, передали приказ царицы.

Никон выпрямился и поднял к небу руку.

— Изыдите и памятуйте: священство превыше царствования!

И, повернувшись к двери, ушел в покои. С того дня Марья Ильинична, и ранее недолюбливавшая патриарха за введенные им новшества, окончательно возненавидела его. Она ничего не сказала мужу, а начала действовать исподволь, через своего отца. Милославский, в свою очередь, осторожно, пользуясь каждым случаем, натравливал государя против Никона.

Алексей медленно, но неуклонно, поддавался наушничанью, все чаще решал дела по совету врагов Никона и тем, сам того не замечая, освобождался от влияния патриарха и охладевал к нему.

Уловив перемену в царе, Никон нарочито перестал с ним встречаться и заперся в своих покоях.

— Сам пожалует к нам. Не обойтись ему без мудрости нашей, — уверенно говорил он келарю, — где ему, духом слабому, Россией без нас управлять. А я не пойду, священство превыше царствования… Пущай сам первый пожалует!

Слова эти какими-то путями дошли до Милославского. Он тотчас же отправился с доносом к царю, прихватив с собой заодно челобитную духовенства на патриарха.

— И не токмо вельможи, священицы и мнихи ропщут на Никона, — едва войдя в терем и приложившись к царевой руке, выпалил Илья Данилович.

Алексей взял челобитую у тестя и передал ее дьяку.

— Чти!

Дьяк перекрестился и, свернув трубочкой губы, начал:

«Прежние пошлины с духовенства за рукоположение брать он не велел, токмо новый порядок установил: ставленникам велел привозить отписки от десятников и от поповских старост, где кто в какой десятине живет; за такою отпискою пройдет недели по две и по четыре да харчу станет рубль и два; придет с отпискою к Москве и живет здесь недель по пятнадцать и по тридцать, и становится поповство рублев по пяти и по шести, окромя своего харчу…»

Царь слушал, закрыв глаза и покачиваясь из стороны в сторону.

— Эк, над меньшой братией глумится! — сплюнул он, когда дьяк окончил.

Милославский изобразил на лице своем величайшее страдание:

— И эдакий жестокосердный и недостойный дерзает именем государевым именоваться!

Подзадоренный царь засучил рукава.

— А и отпишу ж я ему!… Так глаголом письменным зашибу, до века не опамятуется.

Усевшись за стол, он принялся строчить гневную цидулу патриарху.

На Москву прибыл грузинский царевич Теймураз.

Улицы, по которым должен был проехать царевич, запрудили огромные толпы. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово выбился из сил, но продолжал вместе с отрядом батожников усердно размахивать немеющими руками, наделяя палочными ударами всякого, кто осмеливался слишком выдвинуться вперед.

Вдруг взгляд Хитрово упал на патриаршего дворянина. «Погоди ужо, Никоново чадо, — сладко зажмурился он, — отменно попотчуешься», — и, улучшив удобное мгновение, ударил дворянина изо всех сил по спине:

— А не совалась бы опарушка из корытца!

Дворянин взвизгнул и повернулся к окольничему.

— Пошто бичуешь? Не простой я, чать, пришел сюда, а с делом.

Окольничий притворно удивился и отступил.

— А ты кто таков?

— То-то ж, кто я таков! — запальчиво ответил обиженный. — А патриарший я человек, да с делом посланный от государя патриарха!

Люди, стоявшие подле дворянина, со страхом попятились от него. Еще недавно и сам Хитрово, при упоминании патриаршего имени, струсил бы не меньше любого простолюдина. Но сейчас он хорошо знал, как изменились отношения государя к Никону, и потому, кроме наслаждения от стычки, он не испытывал ничего.

— От государя патриарха? — взмахнул он палкой и, крякнув, как дровосек, еще раз ударил дворянина. — А не чванься, самозваного государя холоп!

Избитый прорвался сквозь толпу и, извергая потоки проклятий, побежал к патриаршим покоям.

Нетерпеливо выслушав печалование, Никон, багровый от оскорбления, ударил по столу кулаком.

— Так и молвил «государь самозваный»?

— Так и молвил, государь патриарх!

— Погоди же, проклятый!

Поутру в Кремль пришли три архиерея — послами от Никона.