Лестница из терновника (трилогия) - Максим Далин

Эткуру плюхается на постель. Видимо, есть ещё и в-четвёртых: постели в северном стиле жестковаты – все подушки, сколько их нашлось в апартаментах, стащили сюда, на эти две кровати. И Эткуру усаживается, облокачиваясь на дюжину подушек, как падишах.

Северяне на постелях спят, а не принимают гостей. Я собираюсь сесть на пол – тем более, что его застелили войлоком поверх циновки – но Эткуру хватает меня за руку и тащит к себе.

– Садись сюда. Язычники не могут сделать нормальных подушек – пух лезет, когда на них садишься. Поэтому – сюда.

Да ну и ладно. Я сажусь рядом с ним. Он широко улыбается и толкает меня в плечо:

– Здешнее вино – отрава это, а не вино. Вино – у нас. В Чангране. Тут винные ягоды не растут. Тут ничего не растёт, так. Соня!

Я киваю, улыбаюсь в ответ. Входит Соня – человек-загадка. Мои друзья из Кши-На думают, что он – переодетая девица – у меня есть прямая возможность выяснить, что ж это за странное явление природы.

Пока Эткуру распоряжается насчет вина, я рассматриваю Соню.

На нём – странная одёжка: штаны в плиссированных складках, как юбка, широкий блестящий пояс и рубаха из шелковистой ткани – на тонкой фигурке мальчишки, подростка, хотя, для ребёнка Соня слишком высокий. Но, похоже, не девушка – грудь совершенно плоская.

Зато волосы у него длинные и роскошные, заплетены в четыре косы с серебряными зажимами вполне ювелирной работы на концах, перехвачены тонким серебряным обручем на лбу. И обруч – штучное украшение, не холопское: по северным меркам, слуга выглядит шикарнее собственных господ.

А вот лицо у Сони изуродовано. Видимо, клейма рабов – это не художественная вольность рассказчиков, а жестокая правда. А может быть, эта сложная татуировка, жутко выглядящий чёрно-синий орнамент на смуглой коже – считается украшением, а не уродством? Спирали и стрелки орнамента начинаются на лбу, под топазом диадемы, спускаются по переносице, переходят на щёки. Верхние веки отчёркнуты длинными линиями, на подбородке – последняя стрелочка, остриём к губам… Однако, южане татуируют не только женщин? Но – трофеи? Или как?

Возраст за сеткой татуировки определить тяжело, как за вуалью. Заживающая ссадина на скуле Сони нарушает узор справа… эге… Жизнь у него, однако, не малиновый сироп.

И слушая приказ, Соня не смотрит на Эткуру – ресницы опущены, руки сложены на груди – моя невольная ассоциация: «слушаю и повинуюсь». Дослушав, кланяется, бесшумно выходит, пятясь до двери – не поворачиваясь спиной.

– Эткуру, – спрашиваю я, – а Соня – бестелесный?

– Бестелесный, так, – благодушно и небрежно отвечает посол. – И безмозглый. Надоел.

– Как-то он не похож на остальных бестелесных, – говорю я. – Они обычно плотнее, грубее… и лица другие.

– Смотря когда обрезать, – поясняет Эткуру безразлично и непринуждённо, как о животном. – Если в Поре, то будет – как Когу. А если раньше – как Соня. Игрушка.

Лянчинская игрушка. Ага. Теперь понятно, почему с точки зрения северян это – чудовищное оскорбление, даже если сказали в шутку. Нельзя в Кши-На шутить такими вещами.

– Он – раб для спальни? – спрашиваю я, внутренне напрягаясь. Не знаю, как Эткуру отреагирует – северянин мог бы взбеситься из-за одного предположения. Впрочем, принц спокоен, как слон.

– Он – раб для всего. Для спальни – хуже всего, – в тоне мне чудится тень досады. – В этой спальне – я сплю, так. Рабыни Прайда – дома, а здесь – что здесь! Гуо здесь. Лев запретил брать северянок – Барс взбесится. Плебеи-девственники ведут себя, как братья. Невежество.

– «Как братья» в смысле «как львята»?

– Так. Наглые. Грязно.

– У тебя дома остались прекрасные женщины, да, Эткуру?

Принц дёргает плечом:

– Не такие, как гуо. Анну – солдат, у него были прекрасные. В песках. В чужих городах. Э-ээ, как это? Женщины пока. Женщины до. Не совсем. У меня – простые. Но мои и совсем.

Эткуру говорит на языке Кши-На сплошными ребусами, и я решаюсь.

– Эткуру, – говорю я, переходя на лянчинский, – давай разговаривать по-вашему?

Принц хохочет, как мальчишка:

– Хей-я! Ник, ты фыркаешь, как уставшая лошадь! Очень смешно.

Я смеюсь вместе с ним – у меня было маловато языковой практики.

– Это пока, Львёнок! Я обязательно научусь – слушая тебя.

– Да? Хорошо.

В комнату входит Соня. У него в руках широкая плетёная корзина – в таких северяне хранят постельное бельё и некрашеный шёлк, но слуга принца использует её вместо подноса. В корзине – бурдюк, чашки из матового стекла и завернутый во влажную ткань брусок чего-то.

– Смотри, – торжественно сообщает Эткуру, – это вино из Чанграна, это сыр из Чанграна. Это – такой сыр, какой здешним язычникам и не снился.

Соня наливает в чашки золотисто-зеленоватое вино. Эткуру подмигивает мне и пьёт – я пью вместе с ним. Ну да – северяне такого не делают. У северян в ходу сливовое вино, сладкое и крепкое – его легко выпить слишком много и понять это, когда уже нажрёшься до остекленения – или напиток из зёрен ся-и, напоминающий виски и используемый почти исключительно в медицинских целях. Северяне в принципе пьют редко – настоящих алкоголиков я ещё не видел. Лянчинцы привезли гурманскую вещь – сухое вино тонкого вкуса из каких-то неведомых местных плодов; похоже, они кое-что в виноделии понимают.

– Эткуру, это прекрасно, – говорю я искренне. – Почти как у нас дома.

Принц победительно смеётся.

– Конечно! У нас всё хорошо, Ник. Наши земли – лучше, наша вера – лучше, наши люди – лучше… Что ты тут делаешь до сих пор – в этой холодной скучной стране? Почему не подался на юг?

Я отламываю кусочек сыра. Похоже, пожалуй, на брынзу, но нежнее и не так солоно.

– Расскажи мне о Чангране, Львёнок, – говорю я. – Мне очень хочется послушать о твоей прекрасной земле.

Эткуру пьёт, мечтательно улыбается.

– Дворец Льва из Львов, Владыки Огня, Ветра и Воды, Государя Вселенной, Повелителя Судеб – не то, что этот барак, Ник. Ты представь: даже пол выложен плитками самоцветов, а стены – в драгоценной резьбе, или в мозаике, или в коврах. Розы заглядывают в окна, птицы поют, тепло всегда… лучшая псарня в Белых Песках, лучшие конюшни. Ты бы видел лошадей! Нашим лошадям холодно здесь – вот эти, что привезли нас сюда – так, вьючная порода, для караванов – а скаковые лошади! Это порыв ветра, покрытый золотым атласом, понимаешь? – и отхлёбывает вина. – И поле для скачек гладкое, как стол. Необрезанные жеребцы по нему не скачут – летят…

– Любишь лошадей, Львёнок?

– Люблю скачки. Люблю лошадей – диких жеребцов. Знаешь, Ник, с лошадками можно ладить – если силён духом… страх они чуют, но и силу уважают. Как я выиграл скачки в день Небесного Взора, а! Сам Лев надел этот перстень мне на палец…