Лихие гости - Михаил Щукин

Захар Евграфович обернулся и увидел, что у калитки остановилась подвода, на которой разместилось в полном составе все клочихинское семейство: сам Артемий Семенович, супруга его, Агафья Ивановна с внуком на руках и сыновья. Неторопливо, с достоинством прошли в калитку, степенно поклонились Захару Евграфовичу и так же степенно, будто царские послы, вошли в избу. Пробыли там недолго. Скоро братья на руках вынесли Данилу, уложили на подстилку в телеге, которую ловко расстелила Анна, усадили матушку с племянником и поехали прочь от избы Митрофановны. Анна, не убирая руки со лба Данилы, шла рядом с телегой, и шаг ее был ровный и пружинистый, будто на вечерке в хоровод выплывала. Артемий Семенович, оставшись в ограде, молчал, хмурился, сурово кашлял в кулак и строгим взглядом провожал свое семейство до тех пор, пока они не скрылись за поворотом узкого переулка. Лишь после этого поднялся на ступеньки крыльца, чтобы быть вровень с Захаром Евграфовичем, заговорил, как всегда, обстоятельно и неторопливо:

– Печи вчера топили. Хорошо греют, жарко. Когда работу принимать будем? Можно седни ехать. Добрый двор получился, крепкий, а простору – хоть на телеге завихяривай.

– Может, тебе недосуг сегодня, Артемий Семеныч? – спросил Захар Евграфович. – дома важные дела имеются…

Артемий Семенович вздернул головой, словно норовистый конь в хомуте, отрезал:

– Без меня управятся. Есть кому сопли подтереть.

Никак не мог до конца смириться гордый Клочихин с тем обстоятельством, что придется ему под крышу своего дома принимать на житье Данилу, который дочь его убегом из семьи увел. Топорщилась суровая натура. Захар Евграфович, все это прекрасно понимая, едва сдержался, чтобы не улыбнуться. Заторопился:

– Тогда поехали.

Постоялый двор, срубленный из крупных и ровных бревен, под высокой двускатной крышей, смотрелся красавцем. Крепко и прочно осев на бугре, он будто венчал окружающую местность, оживляя ее своим удалым и веселым видом. Прошли по комнатам, оглядели отдельно построенную конюшню, сараи, погрели руки у не остывших еще печей, и Захар Евграфович, не скрывая своего довольства, сказал, показывая на пустовавшую поляну перед двором, как о деле решенном:

– А вот здесь Данила пусть себе дом ставит. Чего вам под одной крышей тесниться? Да и догляд во всякое время будет иметься. Как мыслишь, Артемий Семеныч? Я своего слова назад не беру – Данилу назначу постоялым двором управлять.

– Хозяин решает. Мне что… Мое дело десятое… Завтра баб пришлю, чтоб полы тут вымыли, подмазали, покрасили, ну и все, я свое дело закончил.

– Благодарствую, Артемий Семеныч, хорошо закончил.

– А я по-иному не приучен.

На этом и завершился их короткий разговор. В Успенку возвращались молча, каждый наедине со своими мыслями.

Артемий Семенович, не показывая вида, думал о том, что сладилось все – лучше не надо. Коли уж так судьбе угодно, что в зятьях у него Данила оказался, пускай живет на отшибе, не надо будет каждый день на его рожу любоваться, а по праздникам в гости съездить – уж как-нибудь перетерпится.

Захар Евграфович тоже думал о Даниле, но совсем по другому поводу. Что значили его слова о Егорке? Что он хотел сказать, ругаясь, что все беды из-за каторжанца? Чтобы понапрасну не терзаться, Захар Евграфович решил набраться терпения.

И правильно сделал. На следующий день, под вечер, в избу к Митрофановне пришел Данила. Старухи дома не было, чужих ушей не имелось, и они втроем: Данила, Егорка и Захар Евграфович – уселись за столом, закрыв перед этим двери на щеколду, чтобы уж никто не мог помешать или подслушать. Искоса Захар Евграфович поглядывал на Егорку, ожидая увидеть на его лице признаки волнения или тревоги, но тот был, как всегда, весел, улыбался и, похоже, не догадывался даже, что с него сейчас будут учинять спрос.

Данила начал рассказывать с самого начала, с того памятного утра, когда стреножили его возле сруба постоялого двора. Рассказывая, он заново переживал все, что с ним случилось за это время, голос начинал дрожать, и тогда он замолкал надолго, перемогая волнение. Захар Евграфович его не перебивал, Егорка тоже помалкивал.

– Вывел этот мужик меня через проход, ну а до Успенки я уж сам добирался; думал, не доползу, а дополз, хватило силенки… – Данила осторожно потрогал грудь, в том месте, где еще продолжала болеть рана, и без всякого перехода и передыха сурово выложил: – Когда меня Цезарь пытал, одного добивался: в какое время и по какой дороге Луканин в Успенку приедет? А для каких надобностей постоялый двор взялись строить, он распрекрасно знает. Ухмыляется и говорит: «Меня туда собрались заманивать!» Каково? Если память мне не отшибло, мы трое тайну ведали. Кто ее Цезарю пересказал? Ты, Егорий, больше некому! Признавайся!

И крепко сжатым кулаком тяжело ударил в столешницу. Егорка вытаращил глаза, чуть отодвинулся от стола вместе с табуреткой и серьезно, без обычной своей шутливости в голосе, спросил:

– Данила, ты умишком не тронулся?

– Как видишь, еще не заговариваюсь. Отвечай прямо, поганец! Ты Цезарю про все наши дела докладывал? Не сознаешься – я тебе рожу в хлебово покрошу!

– Да погоди ты! – прикрикнул Егорка, и лицо его стало строгим. – Ты подумай сначала, раскинь бестолковкой, а кулаками не размахивай. Да если бы я с Цезарем пожелал завязаться, я бы там сразу и остался, я что – самому себе вражина? Такие страхи принял! Да и к Луканину я на службу не набивался, если бы не нужда да не пьянка, только бы вы меня и видели! Да пойми ты, не было у меня никакого резона с Цезарем дела иметь! Скажи, Захар Евграфыч!

Но тот не торопился ввязываться в перепалку. Молчал, подперев голову двумя руками, и билась, стучала у него в голове лишь одна мысль: тайну знали не только они втроем, были еще Агапов и исправник Окороков.

– Вы, ребята, не лайтесь. И не шумите, я не глухой. Весточки им, похоже, другой человек подавал…

– Кто?! – в один выдох спросили Данила и Егорка.

– Придет время – скажу. А пока мне еще удостовериться нужно.

13

Никогда раньше Цезаря так сильно не мучили сновидения, как в последнее время. Снились ему, едва ли не каждую ночь, то Мокрый кабак, то усадьба Любови Сергеевны, то лагерь за Кедровым кряжем; снились люди, которые встречались ему по жизни, а заканчивался любой сон одним и тем же финалом: ему срочно куда-то надо было или уехать, или уйти, но он никак не мог собраться: то искал одежду, то деньги, то седлал лошадь, и всякий раз, прекрасно понимая, что безнадежно опаздывает, не находил ни денег, ни одежды и не мог затянуть подпругу седла… Просыпался, и первое, что ощущал наяву, – неровный, испуганный стук собственного сердца. Оно колотилось, как у птички, угодившей в ловушку.