Бальмонт - Павел Куприяновский

Мотив «безумия» («святого безумия») родной страны по-разному осмыслялся в послеоктябрьской лирике З. Гиппиус, М. Волошина. В стихотворении «К безумной» Бальмонта сливаются воедино темы всеобщей «вины», «греха» и «мести»:

Мы отвергли своих побратимов,Опрокинули совесть и честь.Ядовитыми хлопьями дымовПодойдет достоверная месть.

В свое время молодой поэт громко заявлял о своем антиурбанизме: «Я ненавижу гул гигантских городов» («Под северным небом»). В «Горящих зданиях» неприятие городской цивилизации принимало космический характер. В «Мареве» город предстает как «чужой» («В чужом городе»), как «призрак жизни и страстей» («Остывший город») — в противоположность родному:

Мне не поют заветные слова, —И мне в Париже ничего не надо,Одно лишь слово нужно мне: «Москва».

«В Париже дымном» он обречен смотреть «на мир в окно чужое», и ему сопутствует в этом новый в его поэтическом мире иронически окрашенный персонаж — «попугай»:

В соседнем доме такой же узник,Как я, утративший родимый край,Крылатый в клетке,Весь изумрудныйПопугай.

«Солнечное» сердце поэта сожжено тоской, остался только лик «ущербной луны», и сердце поэта готово к встрече с Белой Невестой — смертью:

Мне нигде нет в мире больше места,В каждом миге новый звон оков.Приходи же, Белая Невеста,У которой много женихов.

Позднее образ Белой Невесты появится в автобиографическом рассказе Бальмонта «Белая Невеста» (книга «Воздушный путь»).

Во «сне» поэту является гоголевская птица-тройка (стихотворение «Сон»), и он не может ответить на извечный русский вопрос «Что делать?»:

У меня в моих протянутых рукахЛишь крутящийся дорожный серый прах.И не Солнцем зажигаются зрачки,А одним недоумением тоски.Я ни вправо, я ни влево не пойду.Я лишь веха для блуждающих в бреду.

Бессильный заклясть злобу, голод, людскую слепоту поэт обращается к пророчествам Библии (стихотворения «Забытая притча», «Неизбежное», «Возмездие», «Актеры Сатаны»). Ему кажется, что бесовские силы, воцарившиеся в родном краю, — страшное испытание, предсказанное Книгой Бытия:

Это праздник Сатаны,Коготь зверского ума.Для растерзанной страныГолод, казни и чума…

Апокалипсис раскрылТу страницу, где в огнеСаранча со звоном крыл,Бледный всадник на коне.

Сквозные символы бальмонтовской лирики — Земля и Бездна — в завершающих стихах «Марева» приобретают апокалиптический смысл:

Земля сошла с ума. Она упилась кровью,Пролитой бочками.………………………………Дух благостный засох. Сгорели все растенья.И если есть еще движенье жестких губ,Молись, чтоб колос встал из бездны запустенья.

Первая эмигрантская книга Бальмонта «Марево» лишена была оптимистического заряда, но он с новой силой заявит о себе в его следующих сборниках.

В Бретани поэт пережил творческий подъем. Это сказалось в написанном там автобиографическом романе «Под новым серпом». По тональности роман — прямая противоположность книге «Марево». Воспроизводя в романе картины усадебной жизни 60–70-х годов XIX века, Бальмонт погружается в воспоминания своего детства и будто зовет читателя оглянуться на старую Россию, где было так много красоты и доброты. «Это — видение далекого прошлого, усадьба времен уничтожения крепостного права, — писал Бальмонт Екатерине Алексеевне. — Дальнейшие главы — мое детство. Во второй и третьей частях я хочу нарисовать провинциальное захолустье и Москву последних двадцати лет 19-го столетия, и предчувствия революции. <…> Мне доставляет большую радость отдаваться художественному ясновидению, и многое в самом себе мне становится впервые понятно, после того, как я вызвал в своей душе юные лики моей матери, моего отца, и картину всей их обстановки».

«Роман-автобиография» — так определял сам автор жанр произведения «Под новым серпом». В нем легко угадываются прототипы персонажей (о чем уже говорилось в первой главе). Природа, быт, характерные типы эпохи выписаны с убедительной достоверностью. Но любовный треугольник в романе наивно традиционен, сюжет растворен в подробных описаниях, в произведении господствуют «поток сознания», лирико-импрессионистическая стихия. Это верно подметил в рецензии А. Бахрах (Дни. 1923. 9 сентября), который писал, что «Под новым серпом» — «большая без малого лирическая поэма, вся насквозь пропитанная вольным, а должно быть еще чаще и невольным поэтизированием автора-поэта». Однако с рецензентом трудно согласиться в том, что Бальмонту чужда проза. Нет, это проза, но написанная в стилистике поэта-лирика.

Проза заняла в эмигрантский период творчества Бальмонта не менее заметное место, чем поэзия. Он пишет рассказы, очерки, эссе, мемуары, критические статьи, литературные портреты, рецензии, создает своеобразный жанр интервью у самого себя и т. д. Роман «Под новым серпом», выпущенный берлинским издательством «Слово» в середине 1923 года, стал одним из первых автобиографических жизнеописаний в послереволюционной эмигрантской русской литературе. Этот жанр вскоре приобрел необычную популярность, так как память прошлого оставалась для эмигрантов единственной связью с Россией. Однако в контекст более или менее изученных «мемуарных рефлексий» Ивана Шмелева, Бориса Зайцева, Михаила Осоргина, Алексея Ремизова роман Бальмонта пока не включен.

В Бретани Бальмонт подготовил и сборник рассказов «Воздушный путь». Он вышел в берлинском издательстве «Огоньки» в том же 1923 году. В сборник включено большинство произведений, написанных до революции: «Воздушный путь», «Ревность», «Крик в ночи», «Ливерпуль», «Васенька», «На волчьей шкуре», «Солнечное дитя». Все они, кроме рассказа «На волчьей шкуре», были напечатаны. По-видимому, тогда же была написана «летопись» «Простота» (публикация неизвестна). К ним Бальмонт присоединил еще четыре рассказа, два из которых были опубликованы в эмигрантских изданиях: «Лунная гостья» (Сполохи. 1922. № 4) и «Белая Невеста» (Современные записки. 1922. № 7). Места публикации рассказов «Дети» и «Почему идет снег» нам, к сожалению, незнакомы. Бальмонт этой книгой впервые заявил о себе как рассказчик, она стала фактом эмигрантской литературы.