Море, море - Айрис Мердок

И однако, уже чувствуя, как целительный покой, исходящий от Хартли, бальзамом вливается в меня, я каким-то другим участком мозга сознавал, что очень скоро начну сожалеть и раскаиваться, что услал Джеймса в Лондон вместе с Лиззи. Как я мог совершить такое безрассудство? Это был непроизвольный акт разрушения, того саморазрушения, в котором обвинил меня Джеймс. Я мог бы выгнать Джеймса, придержать Лиззи, а потом выгнать и ее. Всего-то дела на полчаса. Незачем было бросать их в объятия друг другу. Но я хотел еще усилить весь ужас происшедшего, чтобы не осталось лазейки для отступления; так же вот Хартли защищалась мыслью, что я ее ненавижу. Я спровадил их вместе, чтобы уж наверняка никогда не сменить гнев на милость. И в виде дополнительной страховки еще заставил Джеймса уронить свое достоинство, а этого он никогда не простит. В моих глазах Лиззи и Джеймс умертвили друг друга, словно договорившись о совместном самоубийстве. На мгновение я даже представил себе, как Джеймс приставляет револьвер к виску Лиззи, а потом к своему. Какая демоническая причуда судьбы именно этих двух людей свела вместе? Что бы ни было между ними в прошлом, а этого я никогда не узнаю, Лиззи склонится головой на плечо Джеймсу еще задолго до того, как они доедут до Лондона. В какую ловушку я попал! Но нет, я поступил разумно. Помочь здесь может только смерть. Для меня они оба умерли.

В доме стояла непривычная, зловещая тишина. Я вспомнил, как давно не оставался здесь один. Сколько у меня перебывало гостей – Гилберт, Лиззи, Перри, Джеймс, Титус. Пластиковая сумка с его сокровищами – галстуком и запонками и любовной лирикой Данте – по-прежнему лежала в углу книжной комнаты, как брошенная собачонка. Мне вспомнились слова Боба Аркрайта. Титус не желал смириться перед утесом. Снова и снова он пробовал за него зацепиться, и каждый раз могучие волны невозмутимо стаскивали его обратно. А когда он выбился из сил, еще одна волна, посильнее других, швырнула его о скалу. Я пошел в кухню и налил себе виски из запасов Перри. В открытую дверь дул ветер с моря, на верхней площадке постукивала занавеска из бус. Я стал пить виски. Теперь все на свете зависит от письма Хартли. Я подсел к столу. Взглянул на часы. Около шести. Джеймс и Лиззи остановятся где-нибудь пообедать. Джеймс наверняка знает, где есть хороший ресторан. Они свернут с шоссе в сторону. Усядутся в баре, изучат меню. Они уже успокоились, им теперь дышится легче. Не нужно больше скрываться. Пусть кто угодно видит, как они держатся за руки. О господи, что мне стоило сказать Титусу: «Не купайся здесь, это опасно. При сильной зыби тут не выбраться на берег. Никогда не купайся в сильное волнение, мой мальчик. С нашим морем шутки плохи». Но время отказывалось поворачивать вспять, как бывает во сне, когда еще можно что-то поправить. Титус посещал мои сны во всем сиянии своей юности, отныне уже вечной. А не то мне снилось, что он умер, и, проснувшись, я успевал обрадоваться. Я достал письмо Хартли, прижал его ко лбу и помолился ей, чтобы спасла меня от бездонного отчаяния.

Я посмотрел на конверт, и мне пришло в голову, что я не получал писем от Хартли сорок с лишним лет. А почерк узнал сразу. Он почти не изменился, стал чуть помельче и не такой аккуратный. Все ее прежние письма я хранил долго, потом уничтожил их однажды, когда видеть их стало чересчур тяжело, а потом пожалел об этом. Я, разумеется, уже придумал десятки писем, какие она могла мне написать. «Чарльз, прощай, я тебя больше никогда не увижу», или «Бен ушел, что мне теперь делать?», или «Милый, я приду к тебе, жди меня с машиной завтра». Я уже записал номер местного такси и положил листок возле телефона. Я пощупал конверт и решил, что письмо короткое. Хорошо это или плохо? Во всяком случае, это не какие-то бессвязные излияния вроде: «Я тебя люблю, но не могу его бросить» и т. д. на много страниц. Неужели Хартли наконец приняла решение? Что мы скажем, что мы сможем сказать о Титусе, когда свидимся? Вот оно, главное, вот что, возможно, окажется решающим. Какую жестокую шутку сыграла со мной судьба – привела Титуса ко мне, а потом утопила. Доведется ли мне скорбеть о нем вместе с Хартли? Как это будет и как отразится на нас? Я все не вскрывал письмо. Я много чего навоображал, но только не то, что она написала.

Фактически прошло не так уж много времени. Я перестал пить. Вообще-то, я виски терпеть не могу. Я обошел весь дом, заглянул во все комнаты. Даже влез на чердак и осмотрел дырку в крыше. Тут все еще было очень сыро. Гилберт и Лиззи подставили под дырку два ведра. Оба были полны до краев. Я не стал их трогать. Я облазил весь дом, словно искал что-то, и всюду носил с собой письмо Хартли. Наконец я повалился на постель и стал вскрывать конверт, как ребенок, дождавшийся возможности без помехи насладиться подарком. Закончить мою игру в надежды меня побудила мысль, что, если мне предстоит увезти Хартли, нужно заказать такси теперь же. И тут я неистово заторопился – вдруг я уже упустил время?

Меня трясло от страха, зубы стучали, дрожащие неловкие пальцы с трудом разорвали конверт, разорвали и письмо, развернули его. И тут пришлось вскочить и бежать к окну, где было посветлее.

Дорогой Чарльз!

Мы были бы очень рады, если бы ты зашел к нам на чашку чая. Хорошо бы в пятницу в четыре часа. Если неудобно – дай знать. Надеюсь, что ты сможешь прийти.

С сердечным приветом

Послание это ошеломило меня, я просто не знал, как к нему отнестись. Хорошо оно или плохо? Предложение свидеться, но «с нами». Если Хартли не хочет, чтобы я что-то предпринял, ей и самой лучше было бы ничего не предпринимать. Однако же вот письмо. Что оно значит, каков его подспудный смысл? Пятница – это завтра.

Я смотрел на письмо, дрожа, краснея, и пытался понять его. Через какое-то время до меня дошло, что оно вообще не от Хартли. Подписано «Мэри Фич». Она его написала, но не от себя. Оно написано на глазах у мужа, возможно даже под его диктовку. Ну а это что значит? Сама ли она исхитрилась внушить ему желание пригласить меня в гости? Но как ей это удалось и на что она рассчитывает? Неужели уговорила Бена только для того, чтобы повидать меня, увидеть мое лицо? А когда я приду, даст она мне понять, чего ждет от меня? А может, это и вовсе ловушка, страшная месть, в которой ее заставили участвовать? Если Бен винит меня в смерти Титуса, он теперь, наверно, совсем обезумел – и от собственного раскаяния, и от злобы на меня. Теперь-то он понял, как любил Титуса, и, возможно, находит облегчение лишь в том, чтобы ощущать, как ненавидит меня. Я ведь и сам после смерти Титуса искал облегчения, во всем обвиняя Бена. Ну что ж, даже если это ловушка, я не отступлю.

Я все смотрел на письмо, вертел его и так и сяк, даже поглядел на свет. Назначенное время подверглось изменению. Сначала было написано шесть часов, потом переправлено на четыре. Тут напрашивалась догадка. Под диктовку Бена, под его взглядом, она написала шесть, а потом, уже вкладывая бумагу в конверт, наспех переправила шесть на четыре, зная, что в четыре Бена не будет дома. Может, он отлучится за чем-нибудь или за кем-нибудь, нужным для ловушки? Так что она, выходит, все же будет одна? И бросится мне на шею, как в тот вечер, когда убежала потом и бродила по скалам, потому что так боялась Бена, боялась к нему вернуться, боялась остаться у меня. Пришла же она тогда по собственному почину. Это ли не доказательство?

Потом я подумал: ну а если она окажется одна и скажет: «Увези меня», мне же понадобится машина. Опять растерянность, опять беда, и надежда пополам со страхом, когда я вообразил, как будет ужасно, если машина будет, а Хартли – нет: эмблема спасения при отсутствии принцессы, которую надо спасать. Все же я решил ввериться надежде и планы строить соответственно, а потому позвонил таксисту и попросил его завтра ждать меня у церкви начиная с четырех часов. После этого я почувствовал себя много лучше, словно и впрямь повысил свои шансы.

Был уже десятый час. Я решил, что пора ложиться. Я выпил вина, поел хлеба с медом и принял снотворное. Ложась, я вспомнил, что потерял Джеймса. И теперь мне подумалось, что потерял я его не в наказание за его грех, за его «изъян», как он выразился, а просто потому, что он увез Лиззи в своей большой черной машине. Увез на свою погибель, по моей вине. Теперь мне уже никогда к нему не вернуться, не сломать барьер, который мы с ним общими силами так искусно возвели. Мы разделены навеки. И я даже подивился, что это не случилось раньше, до того опасны мы были друг для друга.

Следующий день свелся к простой задаче – как заполнить время до четырех часов. Сперва я решил, что эта задача невыполнима и что мне грозит буйное помешательство. Но я сумел сохранить относительное спокойствие, задавая себе одно за другим всякие мелкие дела, связанные с Хартли. Я немного занялся своей внешностью, хоть в этом и была доля притворства, поскольку я не мог вообразить, что для Хартли мой внешний вид имеет значение, да к тому же я, и когда обтрепан и неопрятен, выгляжу вполне прилично, может быть даже интереснее. Я выстирал одну из своих лучших рубашек и высушил на солнце. Вымыл голову, чтобы волосы лучше лежали. Купаться в море я перестал, но они еще были жестковатые от морской воды. Я решил собрать небольшой чемодан на случай поспешного бегства и проделал это с замиранием сердца. Когда пришло время второго завтрака, я поел, без аппетита, но из чувства долга, и не выпил ни капли спиртного.