Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы] - Дмитрий Холендро

В другой половине он неузнаваемо менялся: задорный, сообразительный. Как неверяще удивились бы родители, увидев его таким! Особенно хвалиться нечем, но факт, что в нем вдруг просыпалась самая кипучая энергия. Быстренько и ловко, скажем, провернул он операцию под кодовым (для себя) названием «Алые паруса».

В квартире сошлись дедовские однополчане, артиллеристы, отмечали чего-то там такое: Умань, выход из окружения, какая-то своя дата. По этому случаю дед торжественно принес домой шеститомник Александра Грина, один том оставил у себя, а другие роздал друзьям — каждому по тому. «Будем ссужать друг другу для чтения и почаще видеться, общаться». Ужас как удобно! Для всего придумывают благородные оправдания, демагоги. Из-за противоборства этому и пришла Косте мысль… Раскопал телефоны дедовских друзей в записной книжке, валяющейся на полке, созвонился, извинился, попросил, сосредоточил всего Грина в своих руках и очень даже выгодно двинул с этих рук у букинистического магазина. А перед старыми артиллеристами покаялся по телефону: дружок, мол, замотал Грина, взял почитать и… Бывший дружок, конечно. С ним отныне покончено навсегда. Но и книги, увы, исчезли навсегда. Старики поахали от расстройства, даже постонали, но деду обещали не выдавать, и никто от этого не умер. А своего тома дед до сих пор не хватился, как и следовало ожидать…

Зато у Кости недельки две водились деньги. Иначе их от деда не получишь. Без денег же совсем скучно жилось. Как вот теперь…

Он валялся на диване, воткнувшись в книгу. Так о нем обычно говорила мама, и это походило на правду. При его близорукости, из-за которой не взяли в армию, он держал раскрытую книгу почти у самых глаз, будто и впрямь втыкаясь в ее страницы. С самого детства читал все подряд, что попадало под руку, — зарубежную фантастику, древних философов, неожиданно для себя открыл Ивана Бунина и еще неожиданней — Андрея Платонова, потому что это было совсем рядом — когда он, Костя, родился, Платонов еще не умер, и какое-то время они жили на земле вместе.

В школьные годы у него не было такой свободы со временем, как сейчас, и читал он далеко за полночь, при слабом ночнике, отчего, конечно, и затуманилось перед глазами. Но нет худа без добра. Многие из ребят, не поступивших в институты, теперь кто где, в стужу и духотищу топтали землю в строю, а он все читал себе, продавливая диван и порой не стаскивая с себя пижамы от пробуждения до грядущей ночи.

Читать мешали родственники, иногда в одиночку, а иногда всей семьей, хором решая, в какой институт попробовать ему податься следующим летом, чтобы осуществились наконец добрые надежды, которые он подавал. А ему и не хотелось поступать. Ему нравилось так… Обтрепанное пальтецо, линялая рубашка и немодные брюки вовсе не смущали его. Желание попижонить было ему не чуждо, но и от отсутствия такой возможности он не страдал и не испытывал уколов зависти, когда кто-нибудь из знакомых ребят, случалось, навешивал на себя экстра-галстук.

— Читаем? — Бабушка остановилась у открытой двери в его комнату с двумя сумками в руках, такими пузатыми, будто на рынке она не пропустила ни одного торговца.

— Как видишь…

Чаще он повторял за любопытствующими их собственные слова, чтобы не выдумывать других. Следовало бы и сейчас ответить: «Читаем», потому что это «как видишь» прозвучало непривычно, и бабка опустила сумки на пол, с облегчением поставив их у ног, высморкалась, вытерла тем же скомканным платочком жаркое лицо и вдруг прибавила:

— Костик! А что ты читаешь? По-моему, тебе все равно. Да ты и не читаешь, а просто отгораживаешься этим от забот и тревог, которыми полны людские дни. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что не ошибаюсь.

Голос ее прозвучал сердечно, как всегда, но вместе с тем и печально, как никогда, и заинтересованный Костик спустил ноги с дивана, вслепую нащупывая тапочки, а бабка тут же наклонилась, говоря:

— Стряпать пора.

Подцепив сумку, она дробно застучала каблуками к кухне и могла бы вернуться за второй сумкой быстрее, чем он нащупает тапочки, но Костик, нараспев зевая, крикнул:

— Я принесу!

Сумка оказалась набитой чем-то неподъемным и пахнущим малоприятно. На кухне пришлось трахнуть ее ногой, поправляя, чтобы не повалилась.

— Что в ней? Чушки чугунные?

— Не чугунные, — ответила бабушка. — Обыкновенные. Хрю-хрю.

— Неразделанная туша? Целиком и полностью?

— Нет. Голова да ножки. Для холодца.

Выйдя на пенсию, бабушка готовила всей семье. Да и раньше, собственно, так было. Месила тесто, пекла пироги с печенкой или капустой, приволакивая домой по два вилка, если ухитрялась где-то по пути с работы набрести на торговую точку и не пожалеть на очередь сил и времени. Ее короткие ноги очень годились для этих стоянок. Готовила она и беляши, едва подворачивалось подходящее мясо, — она научилась сотворять их на редкость искусно, прожив с дедом несколько лет в Башкирии, на какой-то стройке, а еще угощала пышными шаньгами, освоенными, когда они с дедом строили что-то совсем далеко, в Сибири.

Когда за Ленкой приволакивался журналист, хваставший тем, что лично знал самого Мэлора Стуруа, а изредка, если верить ему, и сам бывал в далеких заграницах, и взахлеб рассказывавший про итальянцев, которые в Нью-Йорке, в своем квартале, замешивают и пекут от тоски по родине круглые и громадные, чуть ли не с автомобильные колеса, национальные пироги, именуемые пиццей, с сосисками и помидорами в начинке, бабка с его слов наладилась повторять и это заморское чудо. Журналиста давно и след простыл — от этого невезенья в личной жизни на Ленкино лицо легла жуткая меланхолия, — так вот, давно уже и забылось, когда журналист был в последний раз, а сочная и пышущая жаром газовой духовки пицца нет-нет да и появлялась на столе.

Но венцом божественных бабкиных творений был холодец, который сказочно таял во рту… Она разделывала кости, а он смотрел на ее руки и пытался вообразить их гладкими, молодыми.

Бабушка исподлобья глянула на Костю, и он жалобно попросил:

— Я знаю, что ты скажешь. Начинай сразу с конца. Я — Обломов!

— Обломов? — искренне удивилась бабушка. — На него крепостные вкалывали. А у тебя сколько крепостных? Окстись! Пичужка!

— Хм! — вырвалось у Кости.

— А ведь ты человек, нормального происхождения, — продолжала бабушка. — Все твои предки трудились не за страх, а за совесть.

Было трогательно, как она, подделываясь под него, расхоже именовала и его родителей, и себя с дедом — предками, но… укоротить бы эту нуду!

— Трудяги! — подхватил Костик. — Я горжусь.

Сейчас прогрохочет залп о дедовских стройках, отцовском цехе, где рождались электромоторы, известные всему миру, и материнских победах на скромном поле заводской чертежной доски. Но бабка молчала. И он опять смотрел на ее руки и думал не о том, сколько бумаги стремительными буквами испечатала она на своей машинке и сколько носилок с кирпичом перетаскала под хлесткими ветрами в авральные будни разных строек, об этом за его жизнь столько повторялось другими, что уже невмоготу стало слушать, а….

— Бабушка! Дед когда-нибудь целовал твои руки?

Как от толчка, она выпрямилась, замерла, постояла и поводила седой головой из стороны в сторону:

— Нет.

— А цветы тебе дарил? Ну хотя бы когда сделал предложение?

— Нет.

— А как это было?

Она повспоминала про себя и улыбнулась. Не ему, а вообще. Странная она бывала, баба Маша. Закручинится на миг и вот уже щедро распускает по калачам своих щек смешливые лучики морщин.

— Как было? — И застенчиво пожала плечами. — По-деловому. Я стучала у него в приемной на пишущей…

— Секретарь-машинистка?

Бабушка отмахнулась.

— У него и не было такой сроду. За счет этой должности держался кто-нибудь понужней для стройки… Просто там машинка стояла, а я стучала, потому что печатала стенгазету…

— А он? — как бы подтолкнул ее Костя, когда она приумолкла.

— Вышел из кабинета, убедился, что никого нет, кроме меня, рабочий день давно кончился, и говорит строго, как… нет, еще строже, чем всегда: «Марья Авдеевна! Я не сторонник лишних слов. Поэтому сразу главное: выходите за меня замуж».

— А ты как заорешь: «Согласна!»

— Дурак! Какой же ты дурак, Костик! Сижу сама не своя и тихонечко отвечаю: «А я люблю лишние слова».

— А он? Тут же прочитал тебе стихи! Сонеты Шекспира?

— Не смейся, Костик. Хочешь — расскажу, а не хочешь…

— Прости, ба.

Баба Маша вздохнула потише и положила руку на сердце.

— «А я люблю лишние слова», — говорю. А он весь кровью налился, красный сделался, прямо, как спелый помидор, и спрашивает: «А меня, значит, не любите?»

— А ты?

— А я захохотала. Как ненормальная, захохотала, Костик!

— Отчего?