Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером - Александр Бородыня

— А тебе что приснилось?

— Шрам!

Не заинтересовавшись сном поэта, Маруся довольно внятно пересказала свой собственный сон, они сидели в медицинском отсеке на низкой белой банкеточке, привинченной к полу, ожидая, когда их пропустят к госпитализированной соседке, и женский голос, набирая обаяние, как и силу, звучал все громче и громче.

— Представляешь, мне приснилось, что я мужчина, монах. Я пошел за дровами в лес. Иду обратно, несу на плечах вязанку хвороста и вдруг вижу: по небу плывет золотая лодка, а в лодке братья — другие монахи. Я смотрю на них и понимаю, что всех их только что убили на Соловецкой лестнице и все они плывут теперь, как мученики святые, в рай. Я бросил вязанку и побежал туда, где казнь еще не закончилась. Они, понимаешь, одновременно уже по небу плывут и одновременно еще не умерли, катятся, привязанные к бревнам по ступеням. Я в гору взбежал, кричу: «Меня, меня забыли!» Думал, меня тоже убьют, и тогда золотая лодка меня примет. Кричу: «Убейте меня!» А мне один такой в кожаном плаще, звезда на лбу, отвечает: «Потерпи, парень, до следующего разу. У нас обед! Потом, потом, потерпи…» Я лег куда-то в сено и зарыдал!

Когда она наконец замолчала, подробно описав запах сена и солнечный луч, пробивающийся сквозь дырявую кровлю, и стоны умирающих монахов в отдалении, Олесь спросил:

— Ну и как тебе понравилось ощущать себя мужчиной?

— А как тебе понравился шрам? — парировала Маруся сразу и зло. — Хватит сидеть. Действительно, пошли на палубу. На свежий воздух.

Они уже поднялись, чтобы уйти, но внутренняя дверь открылась, и вежливая медсестра предложила войти. Тамара Васильевна сидела неподвижно на своей койке и смотрела в большой квадратный иллюминатор. Ноги тетки были закутаны чем-то чистым и белым, рука, лежащая на колене, была тоже белой и совершенно неподвижной.

— А мы навестить вас вот зашли… Перед завтраком! — испытав неловкость, сказал Олесь. — Как вы себя чувствуете?

Оказалось, что чувствует себя Тамара Васильевна хорошо, что, вероятно, скоро выберется из медицинского отсека. Она сказала, что все время смотрит в окно, вчера ночью были приличные волны, а сегодня она уже видела слева по курсу несколько маленьких островов — ее никто не перебивал, и она сказала, что очень рассчитывает выйти на Большом Соловецком. Она сказала, что там, на Большом Соловецком, строят военную базу, и очень скоро, может быть уже в этом году вообще никаких туристов пускать не станут, закроют зону. Вот и нужно ей в последний раз выйти посмотреть на то место, где умер ее муж.

— И вообще… — сказала она, все так же глядя на воду, а не на своих гостей. — Следует в последний раз посмотреть на места репрессий. Концерт, говорят, будет замечательный, говорят, Архангельская филармония прямо на местах событий… На местах казней пляски. Когда в жизни еще такое увидишь?

Что же касается нападения в душевой, да на корректные вопросы Олеся она сказала, что добавить к уже сказанному просто нечего.

На лестнице Олесь обнаружил, что не прихватил блокнота.

— Сходишь? — спросил он, Маруся кивнула. — Я тебя на палубе подожду.

Достаточно было растворить последнюю дверь, достаточно было, чтобы лица коснулись одновременно холодный воздух и слепящее солнце, как Олесь позабыл обо всем. Если только золотая лодка из Марусиного сна сохранилась как ассоциация. Он шагнул вперед, еще шагнул по железной палубе, взялся за поручни. В голубом глубоком небе чертил белые инверсионные петли маленький реактивный самолет. Самолет почему-то увязался в восторженном сознании с золотой лодкой из сна, хотя вовсе на нее не был похож.

— Подышать перед завтраком вышли? Доброе утро!

Рядом, так же держась за поручень, так же подставляя лицо морскому колкому ветерку, стоял капитан-директор, он вежливо улыбался.

— Перед завтраком!.. — сказал Олесь. — Вы извините, мы вчера не пошли к вам на именины. Как кабанчик получился? — Он заставил себя подмигнуть.

— Восхитительно получился! — сказал капитан-директор. — Зря не пришли, очень много потеряли. Вы, кстати, в какую смену завтракаете?

— Во вторую!

— А мы в первую!

— Глупо.

— Очень глупо. А не холодно без шапки?

— Нет, не холодно.

Самолет начертил седьмую петлю, его маленький серебряный фюзеляж был как сверкающий рубец, как разрезающий ткань острый скальпель, как шрам из сна, вдруг изменивший своему багровому цвету. А минут через пятнадцать на горизонте возник черный бугорок острова, и самолет, будто испугавшись этого, изменил курс и почти моментально исчез за линию горизонта. Остров приковал внимание. Можно было разглядеть в массе деревья, как черную щетку, можно было заметить сверкающие очень маленькие монастырские купола, они были похожи на капельки стекающей ртути.

— Красиво! — сказал Олесь и посмотрел на капитана-директора. Но капитана-директора никакого уже не было, он исчез, а на его месте стояла, держась за поручни, Маруся.

— Замечательно, — сказала она. — Природой любуешься.

— Блокнот! — Олесь протянул руку.

— Нет никакого блокнота.

— Не принесла?

— Нет!

Он увидел, что под глазом у Маруси появился приличных размеров синяк, волосы растрепаны, а на левой щеке царапина, какую обычно оставляет острый женский ноготь.

— Что с тобой?

— Подралась! Разве не видно?

— Да уж заметно. А с кем, если не тайна?

— С Валентиной.

— Ну и кто кого?

— Я ее хуже. — Руки Маруси сильнее вцепились в поручень, она вторично переживала приступ ярости. — Представляешь, врываюсь в собственную каюту… Правда, без стука. — Она дернула бровью. — И что же я вижу?! Валентина роется обеими руками в твоем, Олесик, плаще. Что успела вынуть, себе в сумочку уже положила.

— Ну и тебе это не понравилось? Ну и ты ее за это взгрела?

— Как смогла!

— И приятель ее сбежал. — Зачем-то Олесь пошарил глазами по палубе в поисках капитана-директора. — Слушай, я думаю, что Илико они и обчистили. Слушай, пойдем к капитану.

— Зачем?

— Ну нужно, наверное, сделать какое-то официальное заявление. Нужно их как-то, остановить, что ли.

Самолета в небе никакого не было. Вырастал на глазах, приближался остров, а в небе таяла белая инверсионная спираль.

20

В знакомой приемной молодой офицер быстрыми движениями щетки чистил повешенный на плечики большой китель. Олесь посмотрел на настенные круглые часы. До завтрака оставалось всего десять минут.

— Опять вы? — весело спросил офицер, не прекращая своей работы. — Опять капитана тревожить по пустячкам.

— По пустякам! — кивнул Олесь.

— Ну по пустякам, так по пустякам. Каждый пустяк важен, когда ты в открытом море! — он показал щеткой в сторону двери: — Проходите. Петр Викторович велел мне вас пропускать.

Когда они вошли, первым — поэт, второй — его девушка, капитан корабля сидел в той же позе, что и в предыдущий раз. На нем была расстегнутая рубашка, брюки, на спинке кресла висел галстук. С трудом наклонясь вперед, он опять никак не мог завязать ботинки.

— Опять кого-нибудь грабанули? — добродушно спросил он и поднял голову, на его полноватом лице расплывалась улыбка. — Проходите, молодые люди, присаживайтесь. Вы опять очень кстати. Видите, — он показал сперва на свое открытое горло с подрагивающим кадыком, потом на галстук, — ничего не получается.

— А офицер там у вас молоденький? — спросила Маруся. — Китель чистит!

— Китель-то он чистит, — вздохнул Петр Викторович. — Сволочь! Китель он по уставу чистит, а шнурки завязать больному человеку — это, видите ли, холуйство и нарушение прав человека.

— Ограбили, — сказал Олесь, опускаясь перед капитаном на корточки и завязывая ему шнурки. — То есть пытались ограбить…

— Они же? — спросил капитан и приостановил руку Маруси, слишком сильно затягивающую на нем галстук. — Я же вам говорил, кажется.

— Говорили! — не смог не согласиться Олесь. — Но честно, я не поверил.

— Напрасно, напрасно не поверили. Известные, между прочим, в Архангельске люди, брат и сестра…

— Это вы тоже говорили! — Маруся поправила на капитане галстук и опустила воротничок.

— Известные, известные… Но что с ними здесь, в море, сделаешь? Придем домой, конечно, сдадим властям. Но по-моему, это бесполезно. — Он встал и подставил руки так, чтобы поэту удобнее было подать китель. — По-моему, они оба тронутые, что брат, что сестра. Душевнобольные. — Он не без удовольствия со все той же улыбкой покрутил пальцем у виска. — Говорят, оба дети репрессированных. Говорят, на этом и свихнулись. Ведь по сути их и в краже по-человечески не обвинишь, тут ведь никакой наживы, только цирк, как с кабанчиком, цирк и клептомания.

— Клептомания? — почему-то удивилась Маруся.