Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден) - Генрик Сенкевич

— За Ямполем! — сказал Заглоба и торжествующе обвел присутствующих своим здоровым глазом.

— Откуда вы знаете это? — спросил Скшетуский.

— Откуда знаю? Вот откуда: сидел я в хлеву, куда велел меня запереть этот разбойник, чтоб его свиньи съели! А вокруг хлева разговаривали казаки. Приложив ухо к стене, я услышал, как один говорит: "Теперь, видно, атаман поедет за Ямполь", а другой на это: "Молчи, коли тебе жизнь еще мила". Даю голову на отсечение, что она за Ямполем.

— О, как Бог в небе! — воскликнул Володыевский.

— В Дикие Поля он, понятно, ее не повез, так что, по-моему, он ее спрятал где-нибудь между Ямполем и Ягорлыком. Был я раз в тех странах, когда съезжались королевские и ханские судьи; в Ягорлыке, как вам должно быть известно, разбираются пограничные споры о забранных стадах, а в таких спорах недостатка не чувствуется. По берегам Днестра встречается много яров, рвов, укромных мест и разных камышей, в которых ютятся, как в хуторах, люди, не признающие никакой власти, живущие пустынно и в одиночестве. Без сомнения, он и скрыл ее у этих диких пустынников; там для него было всего безопаснее.

— Ну а как добраться туда, когда Кривонос загородил дорогу? — сказал Лонгин. — Ямполь, насколько я знаю, разбойничье гнездо.

— Хотя бы мне десять раз пришлось умереть, я пойду ее спасать! — перебил Скшетуский. — Пойду переодетым и стану, искать ее. Бог поможет, и я найду ее.

— И я с тобой, Ян! — сказал Володыевский.

— И я дедом с теорбаном, — прибавил Заглоба. — Я опытнее вас всех, господа: но так как мне до смерти надоел теорбан, то я возьму дуду.

— Братцы, может быть, и я на что-нибудь пригожусь? — спросил Лонгин.

— И наверное! — возразил ему на это Заглоба. — Когда нам придется переправляться через Днепр, то ты перенесешь нас всех, как святой Христофор.

— Сердечно вас всех благодарю, господа, — сказал Скшетуский, — и с большой радостью, принимаю вашу готовность. Друзья познаются только в горе, и я вижу, что Господь Бог не обидел меня таковыми. Дай Бог, чтобы мне привелось отплатить вам за все!

— Все мы, как один человек, пойдем с тобою! — сказал Заглоба. — Бог любит comacHet и поверьте, скоро труды наши увенчаются успехом.

— Теперь ничего иного ле остается, — произнес после некоторого молчания Скшетуский, — как отвести к князю отряд и отправиться на поиски. Пойдем Днестром за Ямполь, до самого Ягорлыка, и будем всюду искать. А если, как я надеюсь, Хмельницкий уже разбит или будет разбит, пока мы доберемся до князя, значит, и служба не помешает нам. Войско, наверное, пойдет на Украину, чтобы окончательно подавить бунт, но там уже обойдется без нас.

— Подождите-ка, — сказал Володыевский, — после Хмельницкого дойдет очередь до Кривоноса, и мы можем двинуться к Ямполю вместе с войском.

— Нет, нам надо ехать раньше, — возразил Заглоба, — но прежде надо отвести отряд чтобы развязать себе руки. Надеюсь, что князь будет доволен нами.

— В особенности вами.

— Конечно, потому что я привезу ему самые лучшие вести. Я ожидаю награды.

— Мы должны отдохнуть до утра, — сказал Володыевский, — впрочем, пусть распоряжается Скшетуский: он тут начальник, но я только предупреждаю, что если мы двинемся сегодня, то все мои лошади попадают.

— Я знаю, что это невозможно, — ответил Скшетуский, — но думаю, что после хорошей кормежки мы сможем ехать завтра.

На следующий день отряд двинулся в путь. Согласно приказанию князя, им надо было вернуться в Збараж и ждать там дальнейших распоряжений. Они пошли на Кузьмин, в сторону от Фельпотына к Волочиску, откуда вела дорога через Хлебановку в Збараж Дорога была плохая, так как все время шли дожди, но спокойная; только Лонгин, шедший впереди, с конницею в сто человек, разогнал несколько шаек мятежников, которые собрались в тылу правительственных войск Они остановились на ночлег только в Волочиске.

Но едва только успели они уснуть сладким сном, как их разбудила тревога: стража дала знать о приближении какого-то конного отряда. Но они сейчас же узнали татарский полк Вершула. Заглоба, Лонгин и Володыевский немедленно собрались в комнате Скшетуского, куда следом за ними влетел, как вихрь, офицер легкой кавалерии, израненный и весь покрытый грязью. Скшетуский, взглянув на него, воскликнул:

— Вершул!

— Да, я! — ответил прибывший, еле переводя дух

— От князя? Да

— Какие вести? Хмельницкий разбит?

— Разбита… Польша!

— Ради Бога! Что вы говорите! Поражение?

— Поражение, позор, посрамление! Без битвы! Паника!

— Я не верю своим ушам! Говорите же, ради Бога! Региментарии…

— Бежали.

— Где же наш князь?

— Уходит… без войска… я от князя… приказ… немедленно идти к Львову… за нами идут…

— Кто? Вершул, Вершул, опомнитесь! Кто?

— Хмельницкий, татары!

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — воскликнул Заглоба. — Под нами расступается сама земля.

Но Скшетуский уже понял, в чем дело.

— Спрашивать будем потом, — сказал он, — теперь на коней.

— На коней, на коней!

Копыта вершуловских лошадей уже стучали под окнами; горожане, разбуженные появлением войска, выходили из домов с фонарями и факелами в руках Весть, как молния, облетела весь город. Забили в набат. Тихое за минуту до этого местечко наполнилось шумом, криками, лошадиным топотом, командами и криками евреев.

Жители хотели уйти вместе с войском, запрягали возы, нагружали их своими женами, детьми и разной рухлядью; бургомистр, во главе нескольких мещан, пришел умолять Скшетуского, чтобы он не уезжал вперед и проводил бы их хотя бы в Тарнополь, но Скшетуский не хотел даже и слушать, имея строгий приказ немедленно ехать во Львоа

Они выступили в поход и только по дороге Вершул, немного придя в себя, начал рассказывать, что случилось.

— С тех пор, как существует Польша, — говорил он, — никогда еще не терпела она такого поражения… В сравнении с этим ничто Цецера, Желтые Воды и Корсунь.

А Скшетуский, Володыевский и Подбипента хватались за головы и взмахивали руками.

— Это переходит границы человеческого понимания, — говорили они. — Где же был князь?

— Он был покинут; его нарочно отстранили, он даже не распоряжался своею дивизией.

— Кто же командовал?

— Все и никто. Я давно уже служу и съел на войне зубы, но такого войска и таких начальников еще не видел.

Заглоба, который не особенно любил Вершула и мало знал его, начал качать головой и чмокать губами, а потом сказал:

— Может быть, вы ошиблись и незначительное поражение приняли за всеобщее, поскольку то, что вы рассказываете, уму непостижимо.

— Что непостижимо — с этим я согласен, но я готов дать голову на отсечение, если это неправда.

— Каким же образом после поражения вы первым очутились в Волочиске? Я не могу допустить мысли, что вы дали деру! Где же теперь войско? Куда оно бежит? Что с ним случилось? Отчего убегающие не опередили вас? Я напрасно ищу ответа на все эти вопросы.

Вершул во всякое другое время не спустил бы даром таких вопросов, но в эту минуту он ни о чем не мог думать, кроме поражения, поэтому только ответил:

— Я потому пришел в Волочиск первым, что все бегут на Ожиговцы, а князь нарочно послал меня сюда, чтобы я предупредил вас и чтобы вас не застали врасплох Во-вторых, ваши пятьсот человек теперь для него не безделица, потому что дивизия его большей частью погибла или рассеялась.

— Удивительно! — пробормотал Заглоба.

— Страшно подумать! Отчаяние овладевает мною! Сердце разрывается, а слезы сами льются! — говорил, ломая руки, Володыевский. — Отчизна погибла] По смерти бесчестие! Такое войско погибло, обращено в бегство! Это, должно быть, конец света и начало страшного суда!

— Не перебивайте его, дайте ему все рассказать! — обратился к ним Скшетуский.

Вершул молчал, как бы собираясь с силами; несколько времени слышалось только шлепанье копыт по грязи: шел дождь. Ночь была темная, пасмурная, и в этой темноте, при дожде, слова Вершула звучали удивительно зловеще:

— Если бы я не надеялся быть убитым в бою, то, наверное, сошел бы с ума. Вы говорите, что это конец света, и я тоже думаю, что он скоро наступит, так как все рушится, зло торжествует над добром и антихрист уже ходит по свету. Вы еще не видели того, что случилось, и не можете даже слышать рассказа, так что же должен чувствовать я, который собственными глазами видел позор и поражение? Бог послал нам счастливое начало в этой войне. Князь забыл все и даже помирился с князем Домиником. Мы все радовались этому согласию, и сам Бог благословлял его. Князь одержал новую победу под Константиновой и взял самый город, который неприятель очистил после первого же штурма Потом мы двинулись к Пипавицам, хотя князь не советовал идти туда. Но уже на пути принялись строить против него козни и разные махинации. Его не слушали на советах, не обращали внимания на то, что он говорил, а главное, старались разделить нашу дивизию, чтобы она не была целиком в его руках Если бы он противился, то все несчастья и вину свалили бы на него; поэтому он молчал и терпеливо сносил все По приказу главнокомандующего, легкая кавалерия вместе с пушками Вурцля и оберштером Махницким осталась в Константинове; 6 т него отделили также полки Осинского и Корицкого, так что при нем остались гусары Зацвилиховского, два, полка драгун да я с частью моего полка Всего не более двух тысяч человек Тогда-то и начали помыкать им; я сам слышал, как говорили приверженцы князя Доминика: "Теперь уж не скажут после победы, что она — дело рук Вишневецкого". И они громко говорили, что если бы князь действительно пользовался такой славой, то на выборах его кандидат, королевич Карл, получил бы преимущество, а между тем все хотят Казимира. Они так заразили этими предубеждениями все войска, что там начали образовываться кружки, затем стали высылать делегатов, точно на сейме, одним словом, там думали обо всем, кроме войны, как будто неприятель был уже поражен. И если б я стал вам рассказывать о тех пирах, о той роскоши, которая царила там, то вы не поверили бы. Воины Пирра были ничто в сравнении с этими воинами, покрытыми золотом, драгоценностями и страусовыми перьями. А за нами шло двести тысяч слуг и тьма повозок; кони падали под тяжестью шелковых тканей и ковров, возы ломались под тяжестью вин. Можно было подумать, что мы идем завоевывать весь свет. Шляхта по целым дням и ночам хлопала бичами. "Вот чем, — говорила она, — успокоим мы хамов, не обнажая даже сабель". Мы же, старые воины, привыкли драться, а не болтать, и при одном только виде этой неслыханной роскоши мы уже чуяли что-то недоброе. Потом начались споры из-за воеводы Киселя: одни говорили, что он изменник, другие — что он почтенный сенатор. В пьяном виде дрались и саблями. Обозных стражников не было. Никто не следил за порядком, никто не предводительствовал: каждый делал, что хотел, шел — куда ему хотелось, останавливался там, где ему вздумалось; челядь поднимала споры. Боже милосердный! Это был праздник, а не война, праздник, на котором была пропита, съедена и протанцована честь Республики, вся, без остатка!