Беспамятство как исток (читая Хармса) - Михаил Бениаминович Ямпольский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это значит, что предмет не есть сам по себе, он не действует, а пульсирует. Я вижу и соединяю все моменты «есть» поверх незамечаемых пульсации, соединяю в длительность существования самого предмета. Сама эта длительность, как утверждал Введенский, иллюзорна, она пульсирует[529].
Сведение к нолю оказывается истоком нового видения, воссоздания заново. Приближение к нолю похоже на приближение к «предмету». В конечном счете речь идет о ноле как генераторе творчества.
Есть в этом фрагменте одна странная деталь. Введенский почему-то заставляет мышь бегать «по камню». Он как бы приковывает мышь к ограниченному пространству и заставляет ее в своем мысленном эксперименте бегать по кругу. Камень в данном случае скорее всего означает что-то подобное точке, из которой генерируется круг. Во всяком случае, камень — это то, что не может мерцать, он олицетворяет собой некую однородную, не расчленимую на элементы массу, которая в силу этого может быть абстрагирована в точку. Такое прочтение подсказывается текстом Хармса «О водяных кругах» (1933), в котором эксплицируется связь круга и камня:
Ноль плавал по воде.
Мы говорили: это круг,
должно быть, кто-то бросил в воду камень.
Здесь Петька Прохоров гулял —
вот след его сапог с подковами.
Он создал круг.
Давайте нам скорей картон и краски,
мы зарисуем Петькино творенье.
И будет Прохоров звучать, как Пушкин.
И много лет спустя
подумают потомки:
«Был Прохоров когда-то,
должно быть, славный был художник».
И будут детям назидать:
«Бросайте, дети, в воду камни.
Рождает камень круг,
а круг рождает мысль.
А мысль, вызванная кругом,
зовет из мрака к свету ноль».
(4,9)
Это стихотворение объясняет распространенный у Хармса мотив бросания камнями и, кстати, проливает некоторый свет на один из «Анекдотов из жизни Пушкина»:
Пушкин любил кидаться камнями. Как увидит камни, так и начинает ими кидаться. Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас! (ПВН, 393)
Во всяком случае, становится понятным, почему Прохоров будет звучать, как Пушкин. Тот и другой, конечно, в иронической перспективе творят совершенное и бесконечное — круг, ноль.
Этим, однако, связь камня с водой и кругом не исчерпывается. Камень производит на поверхности воды круги, которые могут быть уподоблены колесам. Хармс отмечает это сходство в стихотворении 1933 года:
Я понял будучи в лесу —
вода подобна колесу.
(4,8)
Отсюда устойчивый у Хармса мотив связи водяных кругов, колес водяной мельницы и жерновов — как бы окаменевших водных кругов. В одном из вариантов стихотворения «Он и Мельница» говорится:
Где мельница там и пороги
льют воду с высока
и дочери мельника недотроги
выводят в поле рысака
[едва к оврагу подвели
он камни закинул ногами].
(3, 97)
Камни летят в воду там, где мельница создает круги — они же мельничные колеса. А в тексте «Вода и Хню» (1931) Вода говорит о рыбаке Фомке, что «он идет побить меня камнем» (ПВН, 122).
Между камнем и кругом существует устойчивая связь, камень создает круг. Камень падает в круг, как в ноль. Падение это имеет свои временные параметры. Камень традиционно понимался как воплощение вечности, как материя, трансцендирующая время. Падая и создавая падением круг, он производит ноль как вечность, но не вечность атемпоральности, а вечность бесконечного умножения и разделения. В стихотворении о Прохорове, кинувшем камень, это особенно хорошо видно. Круг плавает по воде, остается после того, как Прохорова уже нет в помине. Падение камня как-то связано с исчезновением того, кто его бросил. Но сам камень генерирует незатухающее движение (пульсацию) круга.
В одном из стихотворений Хармса 1931 года мы находим камень в контексте, сходном с текстом Введенского. Здесь речь идет о ловле, но не мыши, а куда более эфемерных созданий — бабочек — с помощью «знаков, букв и чисел». Происходит улавливание угасания, исчезновения, эфемерности в систему длящихся знаков. Ловля эта должна происходить там, «где одуванчиков головки пушные / дождавшись ночи рассыпаются» (3, 102). Эти головки одуванчиков, вероятно, соотносятся Хармсом с миром ноля как миром вечного растворения в небытии. Персонаж по имени Клан дает совет буквам и числам, гонящимся за бабочками, чтобы установить «бабочек законы размножения» (разделения, умножения): «Вон за кустом на камень встаньте / то будет выше опора» (3, 103).
7
В той же «Серой тетради» Введенский приводит рассуждение, прямо зависимое от апории Зенона. Он рассуждает о смерти восьмидесятилетнего и десятилетнего. Казалось бы, указывает он, разница их смертей в том, что у первого нет будущего, а у второго есть. И он добавляет:
Но и это неверно, потому что будущее дробится. Потому что прежде чем прибавится новая секунда, исчезнет старая, это можно было бы изобразить так:
Только нули должны быть не зачеркнуты, а стерты (Введенский, 2, 83).
Вообще говоря, такая диаграмма кажется странной. Почему «секунда» обозначается нулем, а ее исчезновение — зачеркиванием нуля? Конечно, речь идет о еще не существующих объектах — секундах будущего, Но выбор такого графического обозначения, вероятно, связан и с идеей нуля (в хармсовской терминологии — «ноля») как знака смерти и одновременно бесконечного дробления, рассечения, членения. Перечеркнутый нуль может принимать форму буквы Θ, которая в греческом была аббревиатурой слова «танатос» — смерть — и, помещенная рядом с именем означала, что названный человек умер[530]. Но тот же перечеркнутый
