«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

Вот ее рассказ. Она в детстве была больна костным туберкулезом тазобедренного сустава. Процесс принял угрожающий ее жизни характер, так как в области бедра образовалась открытая гнойная рана, вызвавшая высокую температуру. Она уже не вставала с кровати, врачи были бессильны ей помочь. Ей было двенадцать или тринадцать лет. Как-то к вечеру к ней зашла школьная подруга прямо из храма, где хранилась чудотворная икона Митрофания Воронежского. Выслушав рассказ девочки об иконе, Наташа, воспитанная интеллигентной и совсем нерелигиозной мамой-учительницей, вдруг почувствовала непреодолимое желание увидеть эту икону. На ее горячие просьбы отвезти ее в церковь мама пришла в негодование. Тем более была зима, вечер, а она с температурой, да еще лежачая. “Как мы тебя отвезем?” – вопрошала мама.

Неожиданно к ним зашел дядя Наташи, который был главой их семьи, так как ее отец давно ушел из семьи. Как и мама Наташи, дядя был неверующим. Но, подумав, вдруг сказал: “Надо отвезти”. Ее завернули в шубы и положили в сани. Когда ее внесли в церковь, дядя поставил ее перед аналоем, на котором лежала икона св. Ми трофания. И, как она мне сказала, ее внезапно охватило состояние необыкновенного блаженства, такого блаженства, которое невозможно описать словами и какого она больше никогда не испытывала. Через несколько дней ее рана, к вящему удивлению врачей, начала заживать, а вскоре и самый туберкулезный процесс прекратился. “Вот такое было чудо”, – как-то спокойно сказала Наташа.

Я впервые видела чудодейственно исцеленного человека, причем человека, который не был подвержен никаким религиозным самовнушениям и мистическим фантазиям. “И после этого вы не стали верующей?”

“Не стала”, – ответила Наташа.

“Ну что ж, – подумала я тогда про себя, – она сама стала чудом – женщиной редчайшей чистоты, любви и сострадания. И ведь стихи Мандельштама обращены к ней, как к ниспосланному ему чуду”.

Были еще у Н. Я. и другие дорогие подруги, уже ушедшие из жизни, но бывшие для нее далеко не случайными привязанностями.

Одна – Наталья Владимировна Кинд (Рожанская), доктор геологических наук, о чем никогда не говорилось. Я, например, часто с ней встречаясь и бывая у нее в гостях, узнала о ее научной степени случайно. Она была человеком той же закалки, что и Н. Я., и все свои заслуги не принимала всерьез, хотя в профессиональном кругу ее знали и уважали как одну из открывательниц алмазных залежей в Якутии. Шумная, общительная, расположенная к людям, она обладала даром бесшабашного веселья. Имея за плечами несколько поколений петербургских интеллигентов, она предпочитала в общении повадки участника геологических экспедиций, с их песнями, анекдотами, шутками и т. п. Вот кто умел “подыграть” Н. Я., оставляя дома свои заботы, горести и неурядицы.

Другая – подруга из прошлых лет – Елена Михайловна Аренс. Та, которая, будучи женой расстрелянного дипломата, матерью двух маленьких сыновей, не побоялась приютить Н. Я., когда та бежала от “чекистов” в Калинин. Н. Я. всегда с благодарностью об этом помнила. Но дело не только в этом. Елена Михайловна сама по себе была чрезвычайно привлекательна. Она пленяла породистостью вымершего ныне типа русских женщин “из бывших” – обладательниц светской непринужденности, обаятельной женственности и внутренней несокрушимости перед лицом бед и утрат, выпавших на их долю. Ничто не могло заставить ее изменить своему юмору высокой пробы, который окрашивал всё, что она говорила своим обольстительно-прокуренным басом. Н. Я. всегда восхищалась ее прекрасным русским языком. Было видно, что она из тех женщин, от которых мужчины сходили с ума.

Так оно и было, по словам Н. Я. и Е. М. Фрадкиной, знавших ее в молодости. Я пишу о ней, потому что в сердце Н. Я. она занимала прочное место. И по праву: что может быть прекраснее этих женщин, ровесниц века, несмотря ни на что никогда не нывших о невзгодах, старости и болезнях!

Однажды я присутствовала при встрече Н. Я. с вдовой Бенедикта Лившица. Она поразила меня своей элегантностью и моложавостью, особенно по сравнению с Н. Я., одетой, как любая старушка из подъезда, в свой неизменный москвошвеевский ситцевый халат за 5 рэ. Они не виделись вечность, и встреча была душераздирающей. Держась за руки, они сидели рядышком на диване, пристально вглядываясь в лица друг друга, как две сестры по несчастью. Я вскоре ушла, чтобы не мешать, и о чем они говорили, не знаю.

С особой нежностью Н. Я. говорила о “Левке” – Льве Николаевиче Гумилеве, которого знала с детства. О его конфликте с А. А. Ахматовой Н. Я. говорила с сочувствием и болью, но твердо настаивала: “Таким надо всё прощать”, имея в виду его страшную судьбу. Она очень переживала всю историю с ахматовским архивом, полностью разделяя позицию Л. Н. Гумилева, хотевшего передать его в Пушкинский Дом. Семью же Н. Н. Пунина, продавшую архив в ЦГАЛИ, этот, по ее словам, “филиал КГБ”, всячески клеймила, не берусь судить – по делу или нет. Я Льва Николаевича не знала, хотя он всякий раз, приезжая в Москву, у нее бывал.

Только как-то придя к Н. Я., увидела в передней незнакомую пару. Закрыв за ними дверь, она сказала: “Левка приводил ко мне знакомиться свою жену. Говорит, что нашел наконец свою «половинку». Очень была за него рада”.

О ком из прошлого на моей памяти Н. Я. говорила с симпатией?

Конечно, о “Левушке” (Льве Александровиче) Бруни, замечательном художнике и обаятельнейшем человеке по отзывам всех, кто его знал. Помню, очень хорошо Н. Я. отозвалась об Иване Александровиче Аксёнове, когда я поделилась своими впечатлениями от его книги “Пикассо и его окрестности”, мною тогда прочитанной. Я о нем почти ничего не знала, а он меня очень заинтересовал. Но Н. Я. была, как всегда, лаконична, сказав только, что он был замечательной крупной личностью. Зато рассказала, как его жена Сусанна Мар встретила ее в Гослитиздате, когда после многолетнего перерыва она появилась в Москве: “Сусанна бросилась ко мне с объятиями и радостными воплями при настороженном молчании присутствующих”. Такое запоминается.

Однажды у нас возник разговор о Хлебникове, которым я особенно увлекалась в ранней молодости. Она сказала, что Мандельштам его очень ценил. Далее последовал рассказ о том, как вскоре после Гражданской войны Хлебников, вернувшийся из своих странствий по Азии, оказался в голодной и холодной Москве без жилья и пайка: его забыли включить в какие-то писательские списки, кажется, составлявшиеся во вновь организованном Союзе писателей под председательством Н. А. Бердяева. Беспомощный в житейских делах Хлебников оказался в бедственном положении, и Мандельштамы пригласили его столоваться у них. Где он жил, они не знали. Но каждый день Хлебников регулярно приходил к ним “на обед”. На мой вопрос, о чем же говорили Мандельштам с Хлебниковым – два таких поэта? – Н. Я. ответила, что он приходил, молча садился за стол, молча съедал предложенную пищу и, не сказав ни единого слова, уходил. При этом она с удовольствием отметила, что никто из них не испытывал ни малейшей неловкости, – настолько его всегдашняя погруженность в себя выглядела естественно.