Воспоминания.Том 1 - Владимир Джунковский

Затем Столыпин, коснувшись судов, высказал от имени правительства пожелание, чтоб оно не было доведено до необходимости, хотя бы временно, ограничить судебную несменяемость. Это последнее вызвало после декларации большие протесты со стороны кадетов. В заключительных словах Столыпин призывал Думу к совместной работе, обеспечивающей "прочный правовой уклад", заявляя при этом, что у нас существует новый "представительный" строй. Это слово он повторил дважды, как бы подчеркивая его. Но вместе с тем Столыпин говорил и об "исторической самодержавной власти". По мысли Столыпина, нормальный порядок в обновленной России являл представительный строй, и только в минуты исторических потрясений верховная власть, во имя блага страны, проявляет свою самодержавную волю.

В ответ на декларацию выступили представители всех партий: от октябристов — А. И. Гучков внес формулу простого перехода к очередным делам. От правых умеренных — граф Бобринский заявил, что Первая Дума шельмовала правительство, Вторая осаждала, а Третья будет содействовать правительству. От крайних правых — Марков 2-й обратился с приветом к правительству "самодержца всероссийского" и находил программу правительства правильной, говоря, что если правительство наполовину все выполнит, то и тогда Россия воссияет. От социал-демократов — Покровский напомнил своей речью речь Церетелли во Второй Думе, но без той смелости; он говорил, что социал-демократическая фракция будет работать в Думе, урывая у большинства какую-либо уступку для рабочего люда, будет разоблачать народных начальников и т. д. От Польского коло — Дмовский говорил о разорении культуры окраин и насильственном политическом обрусении, и что если и впредь правительство будет вести такую же политику, то поляки не помирятся с положением граждан второго сорта. От кадетов — В. А. Маклаков говорил, что декларация вызовет глубокое чувство скорби и печали. "Пароксизм революции кончился, и наступило время реформ, а между тем там все признаки революции, все то же, и ни малейшего желания поставить силу на твердую почву права. Только люди, которые не любят правды, могут выступать с апологией силы". Затем он протестовал против угроз нового ограничения независимости судей и сказал, что трудно ожидать осуществления манифеста 17 октября от тех, кто хотел бы этот манифест ликвидировать.

В ответ на эти обвинения Столыпин выступил вторично. Он защищал акт 3 июня: "В этом акте проявилось право Государя спасать вверенную ему Богом державу", и прибавил по адресу правых, что Государь даровал представительный строй, "обязательный для всех". Отвечая Маклакову, сказал, что правительство не грозит отменить несменяемость судей, но при теперешних политических условиях судебный аппарат иногда может оказываться слишком тяжеловесным. Что касается партийности чиновников, то правительству необходим совершенный исполнительный аппарат. "Напрасно, — говорил Столыпин, — обвиняют правительство в желании стиснуть страну в тисках произвола. Мысль правительства — поднять население до возможности разумно пользоваться гражданской свободой, а для этого надо поднять культуру, создать мелкую собственность, поднять благосостояние". Отвечая Дмовскому, Столыпин сказал: "Правительство не против демократизации местных самоуправлений, но эти учреждения должны явиться национальной силой. Поляки должны сплотиться общим цементом с русским населением. Имя русского гражданина должно быть для них дорого, и на все их последние разрушительные попытки правительство скажет им: "Нет".

При дальнейшем обсуждении, когда с резкой критикой правительства выступил член Думы Ф. И. Родичев, произошел небывалый скандал. Заговорив о попрании суда, палладиуме правосудия, Родичев сказал: "В чем ваш палладиум? В этом? — и нервным движением руки изобразил, как вздергивают человека на виселицу. — Вот ваш палладиум. Пуришкевич назвал его муравьевским воротником, а смотрите, скоро его назовут столыпинским галстухом".

Бурные и неудержимые вопли протеста послышались на эти слова. Все повскакали с мест, бросились к трибуне с поднятыми кулаками, угрозы, проклятия слились в один гул. Столыпин и все министры покинули зал. Хомяков оставил кресло Председателя и ушел, Дума была предоставлена сама себе.

Родичев стоял бледный как полотно и, по-видимому, хотел что-то сказать, но ему не давали говорить; он сошел с кафедры и, окруженный своими товарищами по партии, вышел из зала. Все разошлись по фракциям для обсуждения инцидента. Родичев был вызван в министерский павильон, где после разговора с уполномоченными от Столыпина Щегловитовым и князем Васильчиковым он принес извинения Столыпину.

Через час заседание Думы возобновилось. Хомяков предложил исключить Родичева на 15 заседаний, применив к нему таким образом высшую меру. По наказу Родичев имел право дать объяснение. Он сказал: "Я беру свои слова обратно, личные свои извинения я уже принес господину Председателю Совета Министров, а теперь только прошу, чтобы слова мои были точно воспроизведены в стенограмме. Тогда вы убедитесь, что то, что я говорил, было искренно и соответствовало объективной правде". Большинством голосов против 96 Родичев был исключен на 15 заседаний. На кафедру после этого вошел член Думы Крупенский и предложил выразить Столыпину волнующие их чувства. В это время в ложу вошел Столыпин, гром аплодисментов встретил его.

17 ноября получена была резолюция Государя на адрес Думы: "Готов верить выраженным чувствам. Ожидаю плодотворной работы".

21 ноября в Москве произошло покушение на жизнь генерал-губернатора Гершельмана, когда он ехал в санях со своим адъютантом князем Оболенским, направляясь в военный госпиталь на празднество 200-летия со дня основания госпиталя. Когда генерал-губернатор поворачивал с Хапиловской улицы в Госпитальный переулок, то какая-то женщина, сидевшая на скамейке у ворот какого-то дома с корзиной, наполненной рыбами, вскочила и быстро что-то бросила по направлению к саням. Раздался страшный взрыв. Когда дым взрыва рассеялся, то представилась следующая картина — слева от саней стоял генерал-губернатор и рядом с ним князь Оболенский, с земли невдалеке поднимался кучер, раненые лошади бились в агонии, около них ничком лежала женщина.

Гершельман с князем Оболенским взяли извозчика и доехали на нем до госпиталя, кучера доставили туда же в приемный покой, он был легко ранен и скоро оправился. Преступница была жива, у ней был вырван один глаз, разбита часть черепа и повреждена нога. В карете "скорой помощи" ее отвезли в Басманную больницу; оттуда, после перевязки, — в тюремную. Она потом оправилась, ее судили, имени ее так и не узнали, приговорена была она к смертной казни.