Три еретика - Лев Аннинский

Часть III. Несломленный

Повесть о Лескове

«…Я, как русский раскольник, приставал не к той вере, которая мучает, а к той, которую мучают».

«…Как ты скажешь народу правду–то? ведь он убьет тебя…»

1. Укус «Пчелы»

У нас есть основания вглядеться в молодого человека, появившегося «на брегах Невы» в последний месяц 1861 года: в конце концов его признают классиком русской литературы.

У нас тем большие основания вглядеться в эту фигуру, что путь молодого человека в классики будет непрям, непрост и даже несчастлив, так что и сам он до смерти своей будет считать себя не то что обойденным, но как бы на ножах со своим временем (его словами говоря), во всяком случае, в предсмертном письме, начертанном старческой рукой, он запретит о себе надгробные речи, то ли не веря, что скажут о нем доброе, то ли не веря тому, что скажут.

Это треть века спустя.

А сейчас перед нами быстрый, решительный, хваткий, живой и общительный молодой человек.

Впрочем, молодым — по тем временам — его уже не назовешь: ему тридцать.

Лермонтов погиб в двадцать семь.

И Писарев — в двадцать семь. Добролюбов — в двадцать пять. Валериан Майков — в двадцать четыре.

Конечно, поэты высказываются раньше других. Как в некоторые эпохи и критики. Эпоха идет неслыханная: рассвет либерализма, разгар гласности, разгул обличительства. Трепет бюрократии, робость власти, напор бунта. Эпоха Великих Реформ. Критики обгоняют поэтов. Прозаики — другое дело, прозаикам нужно время.

Но прибывшего в Петербург южанина никто прозаиком и не числит. В его багаже — три десятка задиристых статеек, корреспонденции, рецензий, писем в редакцию, заметок по поводу и прочих журналистских мелочей, помещенных во второстепенных еженедельниках, вроде киевской «Современной медицины», московской «Русской речи» и питерского экономического «Указателя», издаваемого киевским знакомым нашего провинциала Иваном Вернадским. Первые прозаические опыты еще только предстоят гостю столицы. Пока нет ни строчки.

И имени тоже нет. Есть инициалы: «Н.Л.». Есть псевдонимы, невинные или почти невинные, вроде «Николая Понукалова»; есть псевдонимы «со значением», вроде «Фрейшица» (в переводе с немецкого — вольный стрелок). Главный же псевдоним еще предстоит избрать:

«М.Стебницкий» — избрать, прославить и уронить. И, уронив, — вернуть литературе свое имя, уже в паспортной подлинности: Николай Лесков.

Пока что он еще и не Стебницкий. Он — «Н.Л.». Его знают: в Питере — Громека и Вернадский, в Москве — Евгения Тур и в Киеве — профессор Вальтер.

Еще его знают и помнят: мужики, купцы, предприниматели, негоцианты, инженеры, заводчики и прочие люди «коммерческой» России, среди которых он три года колесил и мотался в качестве представителя компании «Шкотт и Вилькенс», — за эти три года он изучил «нутро» Руси, раскинувшейся «от Черного моря до Белого и от Брод до Красного Яру».

Еще его знают и помнят — в Киевской казенной палате, где он просидел семь с половиной лет, пока не заразился «модной ересью» коммерческой службы.

Еще его помнят в Орловской уголовной палате, где он проскрипел пером два с половиной года, пока не переехал в Киев.

Помнят ли его в орловской гимназии, сказать трудно: он никогда не был хорошим учеником. Более того, он манкировал, отлынивал, получал переэкзаменовки и, в конце концов, бросил гимназию, не доучившись. И схлопотал клеймо «недоучки» на всю оставшуюся жизнь, что при переходе в нижний канцелярский чин вроде бы ничему не препятствовало, зато больно бьет по самолюбию пятнадцать лет спустя, именно — при выходе на «столичные брега». Всю жизнь Лескова жжет сознание, что он не кончил университета, его жгут этим и его противники, блистательные «теоретики», европейски подкованные интеллектуалы, чемпионы умственных ристаний, столь престижных в эпоху оживающего либерализма и прорезающейся гласности. Никакая позднейшая начитанность, ни антикварное библиофильство, ни знание старых книг, составляющих священный фундамент культуры, ни даже репутация книгочея–эксперта — ничто не смягчит беспощадности к Лескову «теоретиков» и его собственного беспощадного суда над собой, поздней горечи, что смолоду «не хотел учиться»… А он не хотел. Он больше любил драться стенка на стенку с саперными юнкерами «на Андреевском спуске».

Конечно, качества бойца пригодятся ему и в литературных бранях. Только вот в «стенке» стоять плохо получается: тянет на единоборства. А тут амуниция требуется с печатью «факультета». А у него — какой «факультет»? У него репутация другая: он «бурсак». Он от «недр», от «земли», от «почвы».

Не будем недооценивать: важно и это: опыт, знание конкретной, низовой реальности. «Углы» и «трущобы» — как с сороковых годов ведется в натуральной школе. Особенно это ценится — у очеркиста, каковым Лесков первоначально и укрепляется в умах общественности. Все ж казенные палаты двух губерний плюс коммерческие маршруты по российской глубинке с английским радикалом Александром Джеймсовичем Шкоттом чего–то стоят. Впрочем, это потом станет ясно, когда впечатления прежних лет прихотливым узорочьем взойдут в лесковских повестях и рассказах, — а теперь?

А теперь, на исходе 1861 либерального года, в Петербург прибывает журналист. Говоря нынешним жаргоном, недавний «собкор» московской газеты в Петербурге, отныне — «спецкор» петербургской газеты в Москве и прочих весях, и прежде всего — в самом Петербурге, в тех же самых его «углах» и «трущобах», «комитетах» и «обществах».

О его убеждениях.

Собственно, нормальный прогрессист, либерал, демократ, сторонник реформ и гласности, сторонник свободной «коммерции», сторонник немедленного освобождения крепостных крестьян. Противник удушающей российскую жизнь чиновной бюрократии, противник дикости и даже (как в щедринском духе модно говорить) обличитель темных сторон и язв.

Правда, внимательный читательский глаз может заметить в журналистском стиле «Фрейшица» некоторые странности. Некоторые необязательные, но небезынтересные нюансы в общепринятом обличительном стандарте. Положим, молодой журналист изобличает взяточников и вымогателей. Возьмем малоизвестную статейку его «Несколько слов о полицейских врачах в России» из киевского медицинского еженедельника, опубликованную за год до окончательного переселения автора в Петербург. Врачи берут взятки, журналист их бичует и изобличает, — все ясно как божий день. Но на этом ясном как божий день месте возникает плетень и от него тень: г–н Фрейшиц, он же «Н.Л.», затевает странную, хотя с виду вполне корректную, статистическую операцию: он вычисляет, сколько рублей в месяц должен брать взятками «примерный» городской врач в «примерном» городе, при таком–то количестве жителей, рундуков на базаре, числе женщин, записавшихся в качестве проституток, плюс женщин, в этом качестве не записавшихся, но подвизающихся. Статистика эта странна не по цифрам, а по подходу и тону. Редакция журнала, где Лесков проделывает свои научно–статистические изыскания, чует подвох и на всякий случай успокаивает читателя: господин–де Фрейшиц «преувеличивает цифры». Но господин Фрейшиц ничего не преувеличивает, цифры вполне правдоподобны, хотя и взяты «с потолка»; подвох не в них, а в самом приеме. «Объективность», с какой «обличитель» подходит к делу, весьма коварна: из вопиющего нарушения жизненной нормы взятка на глазах становится под его пером вопиюще неодолимой нормой жизни, какой–то почвенно–несдвигаемой, почти биологической. Вместо благородного негодования, принятого в прессе, не говоря уже о сарказме, образцы которого гениально демонстрирует Щедрин, — здесь возникает интонация странная, деланно–невозмутимая; за ней можно предположить нечто, совсем даже противоположное благородному обличительству, например глубоко спрятанный скепсис. В самом деле, если мелкие служебные преступления — естественный способ прожития людей в России, то на кого и как негодовать?