Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Часть IV

ЕДИНОВЛАСТИЕ

(апрель 1680 — апрель 1682)

осква гудела с утра, как в каждый большой праздник. А Пасха — самый почитаемый из христианских праздников на Руси. В этом году два крестных хода решено было соединить воедино.

В царских покоях постельничий Языков старался быстрее облачить государя в царские одеяния. Новые бармы были обшиты рубинами и изумрудами. Фёдор, проснувшись рано, похристосовался тремя поцелуями с Языковым, который от такого почёта явно растерялся и до сих пор был сбит с толку, многое делая невпопад. Надевая новые бармы, Фёдор светился улыбкой в предчувствии чего-то необычного и непредсказуемого. Христово Воскресенье — день Божьих чудес и явлений. Так считают издревле. Единый день, когда солнышко, «выплывая из-за края земли», играет светом, множа кольца, отражая их вокруг себя. Тот же свет играл в душе юного царя, и он ждал этих чудес.

Как только солнце выплыло в утреннее небо, из Даниловского, самого старого в Москве, монастыря патриарх Иоаким в окружении восьми митрополитов под узды вывел рыжего ослика, покрытого попоной, и крестным ходом двинулся к Кремлю. Патриаршие бояре шли за митрополитом, за ними — архиепископы, епископы и настоятели известнейших монастырей. Царь в окружении бояр и ближних людей должен был встретить крестный ход на подходе к Кремлю.

Народу вокруг становилось всё больше и больше. Крестный ход превратился в огромную людскую реку.

Государь в венце, с державою и скипетром встречал крестный ход у Боровицких ворот. За спиной Фёдора стояли два боярина: Никита Одоевский и Василий Приимков-Ростовский. Даже в высоких горлатных шапках они были почти одного роста с царём. Чуть сзади стояли постельничий Языков с братьями Лихачёвыми, справа от них — Иван Михайлович и Иван Богданович Милославские, слева — Щетинин, Волынский, Хованский, Семён и Пётр Салтыковы. Чуть сзади от них расположились Богдан Хитрово с сыном Иваном, Фёдор Куракин, старики Владимир и Юрий Долгоруковы, а ещё чуть сзади — Василий и Михаил Голицыны и уж далее — весь двор.

Государь впервые был без посоха, сказав, что Божья сила его поддержит. В свои не полных девятнадцать лет он был чист лицом. Борода даже не пробивалась, не было ещё даже пушка. С того в народе его продолжали величать пресветлым солнышком и верить в его непогрешимость. При виде его народ ликовал от чистого сердца.

Вот показался крестный ход, лица бояр изображали набожность и смиренность. Расступившись, пропуская патриарха с осликом и архиереями, бояре выстраивались за царём. Патриаршие бояре вышли из рядов архиереев и, согласно местническим правам, встраивались в ряды царёвых бояр. Хвост же крестного хода остался за пределами Кремля.

В Кремле тоже была толпа из детей дворянских и боярских. Крестный ход шествовал от ворот к Успенскому собору, где должна была состояться торжественная служба. Стрельцы стременного полка с посеребрёнными секирами стояли вдоль всей дороги.

Царь был полон благочестивых мыслей, когда в толпе девушек, недалеко от паперти, он увидел её лицо. В лучах утреннего солнца оно показалось ему ангельским и врезалось в мозг. Патриарх уже входил в собор, ослика у него забрали монахи Чудова монастыря. Государь следовал за ним, а увиденное лицо манило к себе, он хотел обернуться и неожиданно наступил на рясу рязанскому митрополиту. Извинившись перед благочестивым отцом и так и не увидев второй раз желанного лица, царь Фёдор вошёл в собор.

Тем временем толпа за стенами Кремля разбрелась по ближним храмам, где также началась праздничная служба, длившаяся почти до полудня. Государь был так поражён увиденным лицом, что даже забыл о боли в ногах и простоял всю службу без чужой помощи, чем удивил ближних бояр.

По окончании службы, выходя из церквей, народ христосовался и менялся крашеными яйцами.

В Кремле царь принимал дары от бояр, это был единственный день, когда не он, а его одаривали. Преподнёс свои дары и патриарх, после чего, по заведённым традициям, государь звал его откушать за пиршеские столы, за которыми на этот раз восседало более пятисот человек. Столы ломились от угощений: фазаны печёные в яблоках и набитые заячьей печенью. Пареные поросята и жареные лебеди, студень говяжий, свиной, куриный, варёные в бражном раки и караси в сметане, отварные телячьи ножки, грибы солёные, мочёные, варёные, уха трёх видов, горбатые осётры и палевая стерлядь, варёные языки и томлёная печень глухаря, окорока, грудинка, вяленое мясо, пышные пироги двадцати пяти родов и видов, пряники печатные и сахарные, лосятина, запечённая в тесте и на углях. А вина: рейнские, фряжские и греческие, а меды суздальские, воронежские и киевские, а настойки: вишнёвые, черно-рябиновые и брусничные, а водки: мятные, анисовые и двойные. От объедания лопнуть можно.

Все едят, лишь ближние бояре в раздумье. Государь удивил их, отстояв всю службу, и вновь удивляет, сидит в задумчивости и почти ничего не ест. Милославские с Хитрово переглядываются, понять ничего не могут. А пир идёт сам по себе, многие лишь рады поводу набить брюхо.

Гости разъезжались ближе к полуночи. Всем распоряжался сильно поседевший в последнее время боярин Богдан Матвеевич Хитрово. Государь удалился в свои покои, готовясь ко сну. Языков помогал ему разоблачаться, а братья Лихачёвы разносили царские одежды по сундукам.

   — Иван Максимович...

   — А... — встрепенулся постельничий.

   — Помнишь, утром, перед входом в собор, о правую руку девушки стояли?

   — Помню, государь, а как же, — ответил Языков, хотя совершенно не помнил, их там везде кучи были, но смутно начинал догадываться о причине задумчивости и не спешил его огорчать.

А Фёдор, немного смутившись, продолжал выпытывать:

   — А ту, в зелёном сарафане и высоком кокошнике? Ещё очелье у кокошника крупным жемчугом расшито дивно.

   — Ну как же, как же, разве такую не заметишь, — ответил спокойно Языков, хотя внутри у него всё сжалось.

   — Правда, красивая девушка, ну просто очень хороша? — Царь почти перешёл на шёпот.

   — Очень, государь, — согласился Языков, видя воспалённые глаза Фёдора и до ломоты в висках пытаясь вспомнить, кто из девушек заинтересовал государя.

   — Ты завтрева, Иван Максимович, узнаешь, чья она и с кем живёт.

   — Хорошо, государь, — пролепетал Языков, заранее впадая в отчаянье, и с отчаяния выпалил: — Ас кем энто она рядом стояла?

   — Рядом не помню, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский.

«Слава Богу, ести с кого начати, — обрадовался Языков. — Завтрева возьму дьяка за горло, пусть вспомнит, што за девица стояла перед ним у Успенского собора. Пусть только попробует не вспомнить».

Царь, проснувшись чуть свет, первым делом спросил:

   — Ты не забыл, Иван Максимович?

   — Усе помню, государь Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и обо всём доложу.

Доверив одевать государя Лихачёвым, Языков пост шил на поиски девушки. Неделя была пасхальная, дума не собиралась, и надо было узнать, где искать Заборовского. Среди тех, кто нёс службу в Кремле, постельничий увидел старого друга — дьяка Посольского приказа стольника Семёна Алмазова и поманил его пальцем. Тот быстро поспешил к нему.

   — Здравствуйте, Иван Максимович. — Стольник чинно поклонился.

   — Ты ведаешь, хде живёт дьяк Заборовский?

   — На Басманной.

   — Привези его до меня, и побыстрей, я ждать буду.

Вскоре Алмазов привёз дьяка Ивана Заборовского и оставил наедине с Языковым. Дьяк был немного испуган: не шутка ведь — вызов к государеву постельничему.

   — Иван Васильевич, ты вчерась во время крестного хода стоял около Успенского собора? — сразу переходя к делу, спросил Языков.

   — Стоял, почитай у паперти, а што? — Дьяк был готов оправдываться.

   — Около тебя девушка была в кокошнике с жемчугами. Часом, не ведаешь, чья она?

   — Ведаю.

   — Чья? — Постельничий чуть не подавился от радости.

   — Моей жоны племянница.

   — Аки зовут?

   — Агафья[154], дочь покойного стольника Семёна Фёдоровича Грушецкого, чей дед с Польши перешёл на службу к государю Михаилу Фёдоровичу.

   — Ни за кого не сговорена?

   — Пошто ж так, девка красивая, видная, давно сговорена за стрелецкого сотника Прокопа Понькина.

Взгляд Языкова стал злым и жёстким:

   — Вот што, Иван Васильевич, никаких Прокопов штобы и близко возля твово дому не было. Твоя племянница приглянулась государю.

   — Государю? — вытаращил глаза дьяк.

   — Да, государю, Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?

   — Понял, Иван Максимович, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Аки не поняти, тако счастье Агаше привалило.