Клад - Алан Георгиевич Черчесов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оклемался мой дядюшка Начо. Жестокие раны мездрой подлатав, еще и насупился, срамник, на новые удали. Приезжаю домой на вторую побывку, а батя доносы мне сетует: «Сладу с ним, блудником, нет. Состязаться в развратных сноровках осталось в затишьях и не с кем! Полсела отстегнулось на фронты, вот он и вдокон оголтевший по бабьим безволиям. Особливо же к тем приставуч, чьи сынки его в мокрядь затюкали. Грустно, Запрянка, мне видеть подобные рискофривольности. Хорошо, что ты в греках сидишь: там Божидаровым всяко сейчас безопаснее».
В общем, ежели чем и хворал дядя Начо в войну рецидивы, так это, Людмилчо, бессонницей.
Между прочим, касательно мирного быта папаша не очень шутил: нам под Кавалой оно выходило сохраннее. Хуже всего доставалось в войну софиянцам: утюжили с неба столицу системной напастью, зазнаемо. Но, бывало, транзитным пролетом бомбили и наших – скорей по ошибке, чем с умыслом. Ибо чего в Дюстабане прицельно бомбить, окромя же евошной безвыездной дурости?
Ротозейством ли, хохмой, а несколько раз и сюда перепало…
Когда у Болярцев забухало, батя с мамкой в подвал занырнули. Кличут снизу Дафинку, а та поисчезла куда-то, за ними не вовремя справилась. Позже мне признавалась, что страшно ей было издохнуть в разгромах, оттого на задах под корыто притихнула. Дескать, бомба скорее постройку смекнет, нежели плюхнет в колоду бетонную. Оказалось, ни то и ни это: взорвалась как раз посреди, ударной волной первобытный орех подкосила. Исполин был! Матерый в обхватах орешище, вкорененный прапрадедом, тоже Запряном, еще в девятнадцатом веке. Вперелом искалечили гордое дерево!.. Единичная жертва семьи Божидаровых, да…
Кто нам с воздухов порчи сорил? Да по знакам на крыльях не сняли те штурмы, запутались. Категоричные спорили версии две: или британцы финтили, или америкосы пижонили. А другой вместо них и никто.
Наши отсель англосаксов не шибко любили, запальчивей немцев чихвостили.
Постоял у своих я недельку и понял о смерти внезапное: шарлатанка она и темнила, нередко в обходы чалдонит. Где ее ты не ждешь, там тебя исподволь настигает. Вот подался на поле пахать старичок, никому на земле не мешает, только плугом внедрился, а тут ему сверху – облава. Миг – и нет старика. И кобылки прихорканной нету. А есть лишь в надрыве землица да тщетный, торчком в ней, плужок, допотопный, кривой, но целехонький. Чем мертвее предмет, тем от смерти он гибче, уклончивей.
Тут-и-тамно нестройная штука – война. Благодарный я ей за одно – что ее настоящей не видел.
Отсидели в казармах у ней мы три года. А в сорок четвертом, весной, по брезентам защелкнутых будней прошелся щекоткой слушок. Засудачили, будто фашисты со всех трех сторон того и гляди обдристаются. Ну и что нам, в плену из-за них увядать? Ни хрена! Пошушукались пару ночей, у соседних крестьян провиянт на шмотье променяли, снарядили под самый хохол вещмешок и голосуем ему делегацию, наставляем засланцев вопрос обсудить с комполка. Тот сперва угрожает расстрелом, вопит бесперечь трибуналы, кулачится в хрюсла, затем устает и садится за стол подержать бедолажную голову. Поостывши, ворчит матюги, безразличной рукой потрошит вещмешок и, потрясенный до всхлипов души, по-отечески их укоряет: дескать, что же вы, попрошайки, скоты, вшивота, меня за собой в шелупони унизить наваксились? Разве ж это достойно – манить барахлом крохоборским мои интересы полковничьи? Это ж даже капралов прельстить мелочовкой такой недостойно! Ну-ка марш, недотёсники, вон! Да назад не вертайтесь, пока не заправитесь в совести.
Повздыхали с недельку, потом на была не была наскребли по сусекам последних крестов и колечек, ихний стон-перезвон в вещмешок доложили и расплатились за сделку сполна. В указанный час получили на выход бумажки, покинули строем колючую базу, в лесочке сорвали неладную форму, облачились в засусленных греков и затопали пехом на родину…
Нет, из роты рискнули не все: кое-кто истязался присягой и горько, взахлебы, спивался. Большинство же, как водится, струсили. Добровольцев июньских в побеги собралось, однако, немало: шестнадцать бойцов, не считая троих, что в последний момент передумали. Из всех сопредельных селу Дюстабан земляков драпанул я геройски один.
Так свершилось мое наконец дезертирство. К той поре подкопил я отваги довольно, чтоб его ни на чуть не стесняться, и как надо умом наточился, чтоб удачу ценить выше чопорных принципов… Очень похожий на Вылко в своем суемудрии, это ты точно мой грех указал! Зато не повинный в терзании мнимых врагов, а оно по военным шаблонам немало.
Ну и вот… Возвращаюсь в родной Дюстабан и в окошко Дафинку бужу: отворяй, мол, супружнику сонные верности. Как прихлынула охать, ей крик укротил, стариков зашипел не расталкивать: неча ночь на базары пускать. Лучше выпьем ее мы вдвоем, но до капельки.
До рассвета любились, потом обессилели. Так нас с ней и застукали: бездыханцы в прижимку лежат, а вокруг – суета, ерунда бытия, кукаречный галдеж, бестолковости. Потому как, Людмилчо, лежали в обнимку не двое, а трое: я, Дафинка и самая-самая жизнь.
Обогретый семейным радением, наслаждался в тенечках я летом зацветшим неделями. Упросил меня в люди не сразу показывать – дабы всех наперед отщепенцем не выглядел. Из газеток про то узнавал, что сбежал я впопадно, как раз. К сентябрю стало ясно, что нынче воюем мы разом со всеми: с англичанами, Штатами, русскими, немцами… Так серьезно воюем, что даже обычно не выстрелим. «Вот что, сынка, – папаша уроки дает, – по всему, нам германцев уже не дрожать. Тут нам больше советских пристало морочиться. Ты бы
