Пир в одиночку - Руслан Киреев

Сын, не глядя, бросает на колени косынку. «Прикрой стыдобу! Дочь увидит…» Стало быть, сестра не в детдоме уже, забрал, и мать предупреждена, что будет выпорота, если напьется.

Не послушалась… Загуляла… А Москва иностранцами кишит, фестиваль – ну да, фестиваль! – поэтому женщин, которые ведут себя вольно, отлавливают и стригут. К-ов тогда в техникуме учился, за полторы тысячи километров от Москвы, но слухи доходили – к величайшему удовлетворению поборников нравственности. Поделом, дескать, гуленам! Поделом ветреницам! Вот и рисовали себе юные любители зрелищ, пусть хотя бы воображаемых, как устраивают дамочкам засады, как впихивают их, точно бродячих собак, в фургон (собачек – тех мы, впрочем, спасали: подцепившись на ходу, распахивали клетку); как связывают дамочкам руки и – машинкой, наголо, обдирая на голове кожу, ибо пленницы верещат и дергаются… Так резвились, так ублажали душу далеко от столицы малолетние адепты законности и порядка, среди них – и будущий художник слова, который конечно же знать не знал ни о веселой тетеньке из подмосковной деревни, ни о раскосом сынке ее. Он-то не знал, но Гриша, улыбаясь, уже поджидал его на гранитной, с колоннами, лестнице.

По жердочкам во тьме кромешной

Потом сообразил, что человек просто-напросто свернул куда-то – в подъезд ли, в арку (хотя вроде бы ни подъездов поблизости, ни арок), но все равно в голове сидело – и как отделаться от этого! – что шаги оборвались прямо посреди тротуара. Прошел еще немного и, делая вид, что окидывает взглядом улицу – нет ли автобуса? – небрежно повернулся. Автобуса, разумеется, не было, вообще никаких машин, фонари же – высокие, на бетонных опорах с гусиными шеями – горели через один.

Достал платок, громко высморкался. Давно не возвращался домой так поздно, не вспомнить, когда последний раз, но казалось, даже днем вслушивался незаметно для себя в такие же вот легкие, за спиной, шаги. Чьи? Уж не Ястребка ли, который и впрямь шел за ним однажды по темной поселковой улице, шел долго и вкрадчиво, останавливался, когда останавливался К-ов, и снова осторожно пускался в путь, пока К-ов его не окликнул. «Узнал!» – раздался довольный голос, в котором не было и тени удивления. Его да не узнать! По-прежнему верил, стало быть, в свою исключительность, в сугубую неповторимость свою, которая, полагал он, сказывалась и на походке тоже.

Ястребок ошибался. Не столько по походке узнал его бывший сокурсник, сколько по повадке. И в прежние, студенческие еще времена, времена надежд и полуночных трапез в арбитраже, любил наблюдать исподтишка за людьми; не раз ловил на себе К-ов проницательно-веселый взгляд, который Ястребцов, улыбаясь, не спешил отвести. Чуть виноватой, пожалуй, была эта лукавая улыбка, точно неловкость испытывал за чрезмерную свою прозорливость. За то, что видит такие вещи, которые аккуратный К-ов старается утаить. (Такие вещи действительно были.) Но, в свою очередь, и К-ов знал про Ястребка немало такого, что тот предпочитал держать при себе. Это у них еще на первом курсе началось, в сыром дощатом бараке с нарами, где новоиспеченные студенты жили бок о бок почти месяц. Спорили, резались в карты, читали по очереди Бабеля, которого только-только начали издавать, а когда прекращался дождь, выползали на вязкое картофельное поле. Чуть ли не каждый клубень руками выковыривали, плетеная корзина со сломанными прутьями наполнялась медленно, и грязи в ней, разумеется, было больше, чем картошки. Норму не выполняли. Все не выполняли, почти все, лишь Паша Ястребцов сделал однажды вдвое больше положенного. Сказал и сделал, и так, верил, будет во всем. «Я знаю, – горячился, стоя на нарах в плавках и красной маечке, из-под которой выбивались черные волосы, – я знаю, что напишу прекрасную книгу. И не одну!»

Другие тоже верили, что напишут, но у них хватало благоразумия не кричать об этом на весь барак.

Впоследствии К-ов уподобил сие дощатое сооружение походному лагерю, в котором расположились перед решающим штурмом юные честолюбцы. В семидесяти километрах от Москвы расположились они, и это тоже не было случайностью, ибо как раз Москву и собирались завоевывать. Ради этого и стягивались отовсюду, со всех концов страны, но стягивались разрозненно и объединяться не собирались. В одиночку надеялись покорить столицу. Ястребок бушевал, над ним посмеивались беззлобно (позже, прочитав повесть его, посмеиваться перестали), и тогда он, дабы доказать, какие все они рядом с ним пигмеи, предложил прямо сейчас, на ночь глядя, пойти в соседнюю деревню. «Зачем? – невинно полюбопытствовал кто-то. – Магазин-то закрыт».

Ястребцов, весь напружинившись, ждал, пока стихнет смех. Широкоскулое лицо выражало презрение. «Эх вы! Магазин! А без магазина?» Медленно обвел взглядом нары, но народ, поеживаясь, лишь укутывался поплотнее. Представляли, как мерзко там, как холодно и сыро.

И тут подал голос К-ов. «Я пойду», – сказал, откидывая одеяло, садясь и решительно натягивая штаны.

Никто не засмеялся (К-ов больше всего боялся, что засмеются), а Ястребцов, расставив волосатые ноги, кривые и мускулистые, зорко всматривался в него. Впервые…

Позже они много раз будут вспоминать эту минуту и докапываться, добираться, как до капустной кочерыжки (срывая лист за листом), до того сокровенного, что каждый из них подумал и почувствовал. «Ты ведь, – уличал Ястребок, – хотел доказать себе, что живешь не только рассудком. Так?»

К-ов не оправдывался. В том, что говорилось ему, была правда, но не вся, не вся правда, и чуткий Ястребцов угадывал это. «Знаешь, в чем наша беда, старик?»

На берегу подмосковного водоема сидели, одни (купальный сезон то ли кончился, то ли не начинался еще), без вина, трезвые. Солнце зашло, ветерок поднялся, густые волосы Паши Ястребцова, уже не темные, как прежде, но еще и не сплошь седые, слегка развевались. «Знаешь, в чем наша беда, старик? Не в том, что мы лицемеры, нет, хотя, конечно, и лицемеры тоже, а в том, что мы идеалисты. Лицемеры и идеалисты. Во всех нас сидит этакий дешевый романтизм».

Под руку К-ова попал кругляш, он размахнулся и запустил им, но кругляш, прошуршав, упал в осоку. Тогда он бросил еще один, уже посильнее, и еще, но оба не долетели до воды. Ястребцов весело глянул на него, а рука уже шарила по траве в поисках камня. Нашел, закусил губу и, коротко размахнувшись, метнул. Раздался всплеск. Победитель засмеялся, удовлетворенный, и в то же время с некоторым смущением. Любил выигрывать, любил первым быть – во всем, но, выиграв, как бы тушевался на миг. К-ов давно заметил это, когда еще обсуждали на семинаре первую повесть Ястребка, ту самую, «Маша, дочь Марии» называлась.