Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

Вернулась она уже в конце лета 1945 года. Не помню, как я узнала об этом, но решила отправиться к ней, прихватив для смелости Люду. Очень уж мне хотелось посмотреть на Лелю! Но нас к ней не пустили. «Она занята», — сообщила ее соседка. «Чем занята? Скажите ей, что это Лора». Минут через пять соседка вернулась: «Она спит. Не могу же я ее будить». И она захлопнула дверь перед нашим носом.

Увидела я Лелю только уже весной 1946 года. Я пришла на Гагаринский днем. Она очень мне обрадовалась и бросилась меня целовать. «Чем это ты тут занимаешься, Лелька?» В комнате у нее стояло два раскрытых чемодана, портфель и сумка, на столе вокруг бутылки с клеем было разбросано множество ее фотографий. Оказалось, что Леля недавно снова вышла замуж — за геолога Леонида И., на девятнадцать лет старше ее. Их познакомила ее сестра Ира. Теперь этот Леонид И. собирался отбыть в командировку в Болгарию, и Ляля говорила, что очень боится, как бы он не забыл ее, не изменил ей, поэтому она всюду расклеивала и рассовывала в его вещах свои фотографии — на внутренней крышке чемодана, в бритвенном приборе, в мыльнице, в карманах рубашек. Сзади на всех фотографиях были надписи вроде «Люблю, люблю…», «Я буду ждать тебя мучительно, я буду ждать тебя всегда…», «Помни меня!» и тому подобное. «А кто же это фотографировал тебя так прекрасно?» — «Это еще в прошлом году один мой друг, Ромм. Не режиссер, а оператор. Он сказал, что у меня совершенная фигура, как у Венеры Милосской, только коленки, говорит, подводят — острые». Следить за Лялей и слушать ее было для меня большим удовольствием, я словно сидела в театре…

Ляля появлялась в моей жизни и дальше. Но об этом потом.

А сейчас наступал 1945 год, год Победы, а для меня год окончания института, год то радостей, то горя и волнений.

Мы с мамой встретили этот год шумно и весело, в большой компании, дома у друзей. Я впервые в жизни напилась по-настоящему. Я хвастала, что никогда не пьянею, и мой сосед по столу подливал мне из всех бутылок. От этого «ерша» я дошла до того, что пригласила всех посмотреть «подвиг» — как я умею ходить по одной половице, потом я вообще села на пол и объяснилась в любви совершенно незнакомому пожилому мужчине (профессору из Бауманского института). На следующий день мне было ужасно стыдно; к счастью, все восприняли мои ночные выходки только с юмором.

Однажды ночью, часа в два, в начале февраля в нашу входную дверь раздался страшный стук: «Отоприте! Милиция! Товарищ Фаерман, завтра к трем часам вам надлежит явиться по такому-то адресу на 1-й Мещанской». — «По какому вопросу?» — «Там узнаете. Распишитесь, что вас уведомили». Все, решили мы с мамой, нас выселяют. Оставшуюся ночь мы не спали; потом, в институте, я не в состоянии была высидеть до конца лекций. Я ушла пораньше и, захватив на всякий случай паспорт и справку о том, что мой папа — боец народного ополчения, двинулась по указанному адресу. Меня принял средних лет мужчина в милицейской форме. Сначала он просил меня рассказать о себе, долго вертел в руках справку о папе, потом стал подробно расспрашивать о той квартире, которую мы занимаем (какой этаж, какое отопление, сколько комнат и т. п.). Мои ответы, казалось, озадачили его.

«А что случилось? Почему меня вызвали?» — наконец осмелилась я спросить. «Да так… Вы только еще скажите мне, у вас есть — во дворе, может быть, — какие-нибудь соседи, с которыми вы не в ладах?» Я ответила, что во дворе мы близко знаем только Пастуховых и в хороших отношениях с ними, с соседями по квартире тоже вроде бы не ссоримся. Офицер вернул мне справку, сказал, что я могу спокойно идти домой, даже пожал мне руку. «Вы только соседям-то не очень доверяйте: есть среди них кто-то подлый. А отцу вашему желаю скорого возвращения с победой».

Мы поняли, что не иначе как наша соседка написала в милицию письмо — скорее всего, анонимное — с сообщением, что живет, мол, тут немка, которую забыли выселить..

Я продолжала часто ходить в консерваторию с Людой, Наташей, Юлей или вовсе одна. На симфонические концерты, особенно на Чайковского и Бетховена, да если еще дирижировал Мравинский, народ шел толпами. Большую часть слушателей составляли солдаты и офицеры, на несколько дней приехавшие в отпуск с фронта. Билетов на всех не хватало, в вестибюле собиралась огромная толпа, и, когда уже яблоку упасть было негде, задние начинали напирать. Сбивались с ног билетерши, валились барьеры, даже милиция не в силах была остановить эту безудержную лавину, врывающуюся в фойе. Самые уютные места были на ступеньках первого амфитеатра; они были все тесно заполнены, и оттуда уж никто нас не сгонял.

В кино мы тоже ходили довольно часто. Особенно нас радовали фильмы на английском языке — их тогда не дублировали, а только сопровождали титрами. Еще в 1943 году Зинаида Евгеньевна Ган повела нас на «Леди Гамильтон», и мы были счастливы, что понимали буквально каждое слово. Мы потом смотрели этот фильм еще несколько раз (я — семь) и знали его наизусть. Потом был «Багдадский вор», цветной, — тот я видела четырнадцать раз, опять же из-за языка, но еще и потому, что влюбилась в Конрада Фейдта. Были еще всякие американские фильмы — «Сестра его дворецкого», «Ураган» и другие, все они радовали нас возможностью слушать и — ура! — понимать настоящую, живую английскую речь. Из русских фильмов того времени запомнились только «Два бойца»: песни оттуда были так популярны, что их распевали всюду.

Девушки вдруг снова стали интересоваться модой. Если зиму мы, как прежде, прозябали в холодных аудиториях в довоенных пальто и в старых валенках, то к весне во все, даже старые, платьица подложили плечики из ваты: эти плечики всем очень нравились, они как-то перекликались с формой военных. Начали появляться и тонкие чулки-паутинки с темным швом сзади, но эти чулки было очень трудно достать. Говорили, что француженки красят ноги марганцовкой и рисуют друг другу швы чернилами. Стали модными туфли с совершенно прямыми каблуками. Стали появляться заграничные вещи. Мы с мамой, например, получили через Станкоимпорт «американские подарки» — два пальто, шерстяную кофту и платье-халат; вещи, конечно, ношеные, но они нам очень пригодились. Здесь можно было купить вещи только по ордерам, а студентам ордеров не давали. Много вещей привозили из Германии. Ловкие военные начальники вывозили оттуда целыми вагонами мебель, посуду, не говоря о тряпках женам.

Запомнился мне февральский вечер нашей группы, который мы устроили у Жени Шиманко, жившей в одном из сретенских переулков. Мы долго готовились к этому празднику. Каждый должен был подготовить какое-то выступление, составлялись речи, мы долго рылись в журналах в поисках подходящих картинок для «фотографий». Мы — это подготовительный комитет: Женя, Галя и я, от остальных все держалось в тайне, и каждый готовил свой номер тоже как сюрприз. Было придумано и угощение: мама Жени испекла пирог, каждому поручили принести что-то из дома. Вина не было, были, кажется, какие-то разбавленные соки да вода, но на столе стояли винные бутылки, на которые мы наклеили придуманные и изготовленные нами этикетки. Здесь были Exegi! из винных погребов Горация, Whisky — Ohthere, 90° (этот Охтхере, живший в IX веке, был из «Беовульфа») и тому подобные. Вечер прошел прекрасно — кажется, давно мы так не смеялись. Среди концертных номеров был танец Жени в японском кимоно, с веером и зонтиком, сцена из «Как важно быть серьезным» с измененными именами, исполненная Галей и Валей[64], и с вечера все унесли маленькие сувенирчики, сделанные Галей, и «фотографии» с надписями. Мне дали вставленный в картонку скрипичный ключ из проволоки, обмотанной желтым шелком: все знали, как я люблю музыку. Засиделись мы почти до полуночи. Наташа жила дальше всех и не успела бы добраться домой до комендантского часа, поэтому она пошла ночевать ко мне.