Сержант милиции. Обрывистые берега - Иван Георгиевич Лазутин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Три месяца Лариса пролежала в больнице, потом еще два месяца ее продержали на строгом постельном режиме дома. Вместе с другими студентами навещал Ларису и Алексей. Глядя на ее осунувшееся и бледное лицо, с которого смотрели большие печальные глаза, он не находил о чем с ней говорить. Ему было неловко ощущать рядом с этой хрупкой и истомленной девочкой свое могучее здоровье. Бессильный чем–либо помочь, он в таких случаях молчал.
— Леша, расскажи что–нибудь о факультете, — попросила она однажды.
Алексей нахмурился, не припоминая ничего интересного, потом вдруг вспомнил, что у декана инфаркт миокарда и что его положение, говорят, безнадежное.
— Эх, Леша, Леша, — вздохнула Лариса, — ты все такой же угловатый сибиряк. Неужели ты не знаешь, что о таких вещах больным не говорят? Ступай лучше на улицу и принеси мне снежок. Только смотри, чтоб никто не видел, особенно сестры.
Алексей был готов принести не только снежок, а целый айсберг с Северного полюса.
В белом халате он казался еще выше и шире в плечах.
Вернувшись с улицы, он положил крепко скатанный комок снега на тарелку, и Лариса принялась нежно гладить его своими тонкими пальцами. Ощущение прохлады напомнило ей зимние морозы, улицу, каток, быструю езду… все то, что зовется жизнью и о чем она истосковалась в четырех стенах больничной палаты.
— Какой порядок в комнате? Наверное, без меня у вас полный хаос? — спросила она, наблюдая, как постепенно тает снег под ее пальцами.
— Все так же, как было при тебе, только вымпел и приемник у нас на прошлой неделе отобрали.
— Эх, вы, поросята, достукались, — слабо покачала головой Лариса. — Обождите, вот выздоровлю — я вам покажу. Наверное, опять стали курить в комнате?
— Частично, — кашлянув, ответил Алексей, но это, в основном, ночью. Днем все выходим в коридор.
Лариса слабо рассмеялась.
— На сон, значит, окуриваете друг друга? Это вместо проветривания? Остроумно, очень остроумно.
Когда Ларисе разрешили ходить, за ней приехала мать. Выслушав строгий наказ врача, она увезла дочь домой.
Так прошла зимняя экзаменационная сессия, прошли зимние каникулы. Художественная самодеятельность факультета уже готовила концерт к 8 марта, а Лариса все еще не появлялась на факультете.
Домой к ней ходили девушки, и от них Алексей узнавал о ее здоровье — сам, без приглашения, пойти не осмеливался. А когда врачи разрешили Ларисе посещать университет, стоял уже май. Было ясно, что догнать своих сокурсников невозможно: она пропустила шесть месяцев.
Декан Сахаров к этому времени тоже поправился и, внимательно выслушав Ларису, посоветовал ей летом хорошенько отдохнуть и с сентября снова пойти на второй курс.
Грустно было отставать от своих друзей, к которым она успела привыкнуть, но иного выхода не было: перенапрягаться и сдавать летом экзамены за весь второй курс врачи ей строго запретили. Чувствовала она себя еще слабо. Резкая смена больничного режима на напряженный студенческий распорядок быстро утомляла. Всплакнув, она в конце концов смирилась с мыслью, что осенью снова придется идти на второй курс.
Все лето Лариса провела вместе с матерью на побережье Черного моря и в Москву вернулась только к концу августа. А первого сентября она пришла на факультет самая загорелая, по–прежнему веселая и неугомонная. О своей болезни она уже забыла, и когда кто–нибудь из товарищей справлялся о ее здоровье, Лариса только улыбалась и благодарила за внимание.
Заведующий учебной частью факультета зачислил ее в группу, где учился Алексей Северцев. Шефство над комнатой мальчиков Лариса по–прежнему не бросала. А ее первое появление в общежитии подшефной комнатой было встречено бурно. Целый вечер она рассказывала о юге, о море, о шлюпочных гонках…
После ухода Ларисы Автандил Ломджавая и Алексей Северцев не ложились до двух часов ночи и готовили сюрприз для комнаты — выпускали стенгазету–молнию, которую назвали «Даешь вымпел и приемник!» Передовая была посвящена Ларисе. Кончалась она витиеватым лозунгом: «Да здравствует и сто лет благоденствует наша Лариса!» Раза два она ходила с Алексеем в кино. Все больше и больше ее тянуло к нему. Примеряя новое платье или шляпку, Лариса стала невольно думать, как эта обнова понравится Алексею, заметит ли он? И все было бы хорошо, если бы не тот вечер, когда он наступил ей на ногу. Нет, даже не тот вечер, а другой, когда она принесла ему эти злополучные лекции княгини Волконской… Если б она знала, что они будут причиной их ссоры, разве она принесла бы их? Потом эта скандальная история с номерком! Как она позже ругала себя за то, что закатила по пустяку такую истерику! Ей почему–то хотелось причинять ему боль, мстить, но этого у нее не получалось. А оттого, что не получалось, она злилась еще больше. Ей часто казалось, что Алексей не любит ее, а просто смеется и упражняется, как над подопытным кроликом. Даже букет цветов, который передала лифтерша, и тот ей показался демонстрацией, насмешкой… Разве так дарят? Даже не сказал своего имени. А сколько тайных слез было пролито над стихами, которые он прислал ей по почте! Она их знает наизусть. Они и сейчас лежат в особом конвертике… И ведь нужно же быть таким вредным и заядлым, когда было два предложения: одно — «Поставить на вид», другое — «Выговор», он поднял руку за выговор. Поднял первым. Неужели можно сразу и любить, и быть таким строгим? А может быть, и можно, недаром он из Сибири. Там и слова–то особые, злые, если захотят осмеять, то могут стереть одним словом. «Свиристелка!.. Никогда ему не прощу за это слово. Нет, тот кто любит, тот должен прощать, тот не может не прощать…»
Как хорошо, что они вчера случайно встретились на улице Горького! Конечно, он думал, что она плакала из–за выговора. Как он ошибается! Она плакала оттого, что первым руку поднял он. Будапешт был так, отговоркой. «Как хорошо, что в жизни бывают хорошие случайности. А что, если б мы не встретились вчера?» Откуда ей знать, что случайной эта встреча была только для нее, что Алексей в тот вечер три часа держал под наблюдением подъезд ее дома.
И вдруг все перевернулось: деревня, дед, лодка, дождь… И он рядом.
«А что, если это сон?» — испугалась Лариса и ущипнула себя за руку. Но это был не сон. Это была словно упавшая на нее глыба счастья, которую она еле держала на своих плечах…
А
