Под шапкой Мономаха - Сергей Платонов

В эти годы (1690–1694) безответственных и безудержных «потех» в Немецкой слободе, на кораблях и на маневренных полях окончательно выявились все те склонности и особенности характера Петра, которые вызвали против него определенный протест в народе и которые доселе вызывают наше удивление и недоумение. Борис Куракин посвятил этим годам в жизни Петра особую любопытнейшую характеристику. По его замечанию, уже в эти годы вследствие небрежения Петра, начал рушиться исконный чин московской дворцовой жизни, «церемоний придворных». Куракин о них говорит: «…уже в то время начало самое настало им иссякнуть, а наивпервых выходы в соборную церковь отставлены были, и един царь Иоанн Алексеевич начал ходить; также одеяние царское отставлено и в простом платье (Петр) ходит. Также публичные авдиенции многим отставлены (как были даваны авдиенции приезжим архиереям, посланникам гетманским, для которых бывали выходы народные), но уже оным даваны были авдиенции при выходах просто». «Последние церемонии дворцовые отправлялися как обыкновенно» (по словам Куракина) при торжествах рождения и крещения сыновей Петра царивичей Алексея (февраль 1690 года) и Александра (октябрь 1691 года). А затем пошли новые порядки. Петр стал вовсе пренебрегать большим Кремлевским дворцом, неприятным для него по воспоминаниям о стрелецких выступлениях и деятельности Софьи. Он окончательно основался в Преображенском и зачастил в Немецкую слободу. Преображенское получило характер резиденции. Там в 1689 году построили «съезжую избу» на «Генеральном дворе», где поместилось управление «потешных» войск и где вообще Петр сосредоточил свою правительственную работу. В 1690 году вблизи Генерального двора выстроен был дом для самого Петра – «возле веселенькой рощи довольно большое деревянное строение»[201]. Из этого нового своего жилища Петр взял привычку ездить в Немецкую слободу, отстоявшую от Преображенского не более двух верст. Сначала он бывал там чинным гостем у генерала Гордона и у Лефорта. Но скоро последний втянул Петра в близкое знакомство с населением слободы. Веселый, общительный «дебошан французской» Лефорт стал явным фаворитом царя, принимал его у себя запросто и ввел Петра в круг слободского купечества и военщины. «Непрестанная бытность его величества началась быть в слободе Немецкой не токмо днем, но и ночевать – как у Лефорта, так и по другим домам, а особливо у Анны Монсовны[202]. И многие купцы агленские и голландские… пришли в его величества крайнюю милость и конфиденцию и начали иметь свой свободный вход. Также все в слободе офицеры знатные из иноземцев и торговые… не могли единой свадьбы учинить, чтоб его величество не звать, и при нем знатных персон, на свадьбы. И особливые банкеты чинили и балы и супе давали, также и ко многим на погребение звали…» Петр, словом, бросив Московский дворец, спустился в сравнительно низший и притом не русский круг и потянул туда за собою «знатных персон» боярского происхождения. А так как обращение в новой среде требовало некоторого приспособления к ней, то Петр и приспособлялся: «…начал учиться всех экзерциций и языку голландского». Уроки голландского языка брал он у «мастера того языку» Андрея Виниуса; были особые учителя фехтования, верховой езды и прочих «артей» (искусств); только танцы усвоил Петр «с одной практики в доме Лефорта помянутого». Почему-то надобно было учиться даже барабанному бою и, обучившись «по барабаном от старосты барабанщиков Федора, Стремянного полку», Петр всю жизнь свою любил показывать это свое искусство и усердно барабанил в различных торжественных собраниях и пиршествах[203].

Мало-помалу связь со слободою окрепла у Петра до такой степени, что он устроил себе там своего рода оседлость. Дом Лефорта стоял близко от Преображенского дома Петра, почти против него на другом берегу реки Яузы. В своем деревянном доме, имевшем значение официального царского жилища, Петр стеснялся водворить новые свои обычаи. К тому же дом был очень невелик. Поэтому Петр пользовался домом своего сердечного любимца Лефорта, как своим собственным. В одном из писем Лефорта читаем: «Поверьте мне, что я не господин и того немногого, что у меня есть, ибо наши князья (надо разуметь: Петр со свитой), старые и молодые, оказывают мне честь своими более нежели частыми посещениями; даже, когда меня не бывает дома, они не преминут покурить и попить у меня, как будто я и не отлучался». Так как для многолюдных собраний изящный, но небольшой дом Лефорта не годился, то Петр распорядился пристроить к нему большую залу и роскошно обставил ее серебряной посудой, картинами, зеркалами, коврами. В этой-то зале и справлялись все торжества на новый манер, на которых сходилась «компания» Петра, собранная из самых разнообразных туземных и иностранных элементов. Хозяином здесь был гораздо больше Петр, чем Лефорт; и здесь он уже не стеснялся вовсе. В доме Лефорта, по словам Куракина, «началось дебошство, пьянство так великое, что невозможно описать». На этой почве безудержного разгула вырос и знаменитый «всешутейший собор» с «неусыпаемою обителью» шутов и дураков. Если последняя «обитель» отражала в себе старый туземный обычай держать шутов и ими забавляться, то «собор» мог сложиться – в форме грубой пародии сначала на «католицкую» иерархию, а потом, по мере увлечения затеей, и на православное архиерейство – только в обстановке разноверного, в большинстве протестантского и вольномысленного общества Немецкой слободы. «Всешутейший собор» был попыткой организовать ритуал пьяных оргий в виде мистерий Бахуса. Пьяницы составляли правильную коллегию, служившую Бахусу под главенством «патриарха»[204] и состоявшую из разных священных чинов до «дьяконов» включительно. Имея резиденцию в Пресбурге (почему патриарх и звался пресбургским), собор действовал там и в слободе, а иногда выскакивал и на московские улицы, к великому соблазну православного народа. Вместе с ним царь «играл святки», посещая на Рождество дома московских вельмож в шутовском маскарадном виде, целой процессией в несколько десятков, если не сотен участников. Эта «игра» пьяных и самодурных людей по боярским домам «так происходила трудная, что многие к тем дням приготовлялися как бы к смерти»; «сие славление (праздника) многим было бессчастное и к наказанию от шуток немалому: многие от дураков были биваны, облиты и обруганы».

Вот чем Петр заменил прежний уклад дворцовой жизни. И тот, конечно, был не без грехов; но там грехи прятались за степенным, размерным «чином» показной благочестивой и порядливой жизни. У Петра же не было ничего благочестивого и порядливого, не было вообще никакого «чина», кроме кощунственного ритуала «всешутейшего собора». Современники, конечно, не имевшие возможности предугадать в Петре его гениальное будущее, видели в нем только сбившегося с пути юношу, от которого нечего ждать проку, который «в пустоши» уклонился и не годился для серьезного дела. Со временем пришло к Петру и серьезное дело, но годами сложившиеся «пустотные» привычки остались у него на всю жизнь. Как в эти годы молодого брожения, так и впоследствии он питал любовь к пирушкам, к пьяному разгулу, к грубой шутке, к маскарадному шутовству. 3 а ним всю жизнь волочился его «всешутейший собор» и бегала «неусыпаемая обитель»; и посторонние наблюдатели с величайшим удивлением убеждались, что царь мог вести серьезные и умные разговоры под гам и выверты своих шутов, которых он по привычке даже не замечал[205].

Как пирушки и шутовство приобрели у Петра большой размах и скандальную гласность, так в данное время и его морские и воинские «потехи» приняли вид большого, хотя и «пустотного» дела. Нептуну и Марсу Петр служил, как Бахусу, без удержу и стеснений. С Переславльского озера, где он образовал целую верфь, он перекинулся на Белое море, стал строить там корабли и заказывал их в Голландии, проводил голландскую эскадру от Архангельска до самой горловины Белого моря, посетил Соловки, выдержал сильную бурю около Унской губы. Весь быт единственного русского порта в устьях Двины стал знаком Петру; все прелести и опасности «морского хода» он изведал вполне. На Белом море в Петре окончательно сложился моряк; в упоении морским делом он стал именовать себя «шкипером», а из своих приближенных составил целый морской штаб для неосуществленного пока флота.

С таким же увлечением отдавался Петр и всяким «Марсовым потехам», от вычурных фейерверков до больших маневров, переходивших иногда в «смертный бой». Фейерверками Петр увеселял всю Москву, доселе незнакомую с этим удовольствием. На них сбегался весь город, и зрители могли видеть не только замысловатые огненные картины, но и пострадавших от них по неосторожности людей. Так, однажды какой-то дворянин («a gentleman», по выражению Гордона) получил в голову пятифунтовую неразорвавшуюся ракету, от которой тут же испустил дух. В другой раз пострадали от ожогов личные приятели Петра, Страсбург и Тиммерман, и около них были убиты трое рабочих. Но такие частности не останавливали Петра. На тех маневрах, которые происходили в окрестностях Преображенского и Семеновского, действующие части разделялись на «армии» под командою «генералиссимусов» Ф.Ю. Ромодановского и П.П. Бутурлина, и столкновения двух враждующих армий были так задорны, что переходили в настоящие боевые стычки, не обходившиеся без жертв. В июне 1690 года в одной и таких стычек опалило гранатой лицо самому Петру, а в сентябре бы ранен в лицо и в ногу Гордон. В следующем году умер от раны князь И.Д. Долгорукий – «от тяжкие своея раны, паче же изволением Божиим», – как выразился о нем Петр. Венцом «потешных» предприятий Петра был так называемый Кожуховский поход (от деревни Кожуховой, близ Коломенского) 1694 года. На коломенских лугах сражались две «армии» тысяч по 15 в каждой. Одной командовал «король» или «царь» Пресбургский Федор (он же Фридрих) Ромодановский, другою – «царь Семеновский» или «король Польский» Иван Бутурлин. Игра продолжалась недели с три, и «хотя добрый порядок был учинен, однако ж, с обеих сторон убито с 24 персоны пыжами и иными случаи и ранено с 50». Для этого похода были мобилизованы не только обычные «потешные» полки, люди которых обыкли быть «в солдатской, матросской и плотнической службе», но и дворянство окружающих Москву уездов и все стрелецкие полки. По своему масштабу эта «потеха» вышла из ряда остальных и может рассматриваться, как пробная кампания всех накопленных Петром воинских сил его собственной выучки.