Азеф - Валерий Шубинский

Письмо писал на самом деле не начальник Петербургского охранного отделения Кременецкий, а Меньщиков, версия с Кременецким — неубедительна, и Азеф упорно бьет в эту точку (про «саратовское письмо» Азеф не знал).

Еще одно слабое место в теории Бурцева (слабое и одновременно унизительное для эсеров) — то, что заказчиком убийства Плеве был Рачковский.

«…Отчего историку не приходит в голову такой мысли. Ведь Рачковский не у дел. Департамент и охрана в Питере существуют (они, конечно, не знают о плане Рачковского и моем), но ведь все-таки они могут ведь проследить работу б[оевой] организации] и арестовать и, конечно, меня, работающего на Плеве. И что же я, продажный человек (такой, конечно, в глазах Рачковского), пойду спокойно на виселицу за идею дружбы Рачковского и не скажу совсем, что, помилуйте, да ведь я действовал по приказанию Рачковского, начальства своего, и что Рачковского ведь тоже наделили бы муравьевским галстуком. И что же, Рачковский готов и на виселицу, как член б[оевой] о[рганизации] и главный ее вдохновитель. Или Рачковский мог думать, что его за это переведут на службу только в Сибирь, или что я его не выдам, и уж совсем пойду на виселицу, из дружбы к нему, а о нем ни гу-гу…»

И все-таки Азефу неспокойно — в конце он оговаривается:

«…Пишете, что Б. припас какой-то ультрасенсационный „материал“, который пока держится в тайне, рассчитывая поразить суд, — но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть — купайся сам в грязи, но не пачкай других»[271].

Первое заседание суда состоялось на квартире Рубанович. От эсеров выступил Чернов. Он спросил: дает ли Бурцев слово, в случае, если суд признает его обвинения неосновательными, прекратить кампанию против Азефа.

Бурцев ответил отрицательно.

Сошлись на компромиссе: при каждом обвинении в адрес Азефа он будет упоминать о решении суда. Далее, он предоставляет эсерам право бороться с ним «всеми способами» — вплоть до физического устранения.

Перешли к рассмотрению дела по существу. Чернов произнес страстную речь, описывающую заслуги Азефа-революционера и его привлекательную личность («детские глаза», нежный семьянин и т. д.).

Бурцев изложил свои аргументы. Наконец подошел к главному: разговору с Лопухиным.

Накануне об этом разговоре он рассказал Савинкову. Тот обещал ничего не говорить о нем ни Азефу, ни товарищам-эсерам, ни судьям. Он сдержал слово. Все узнали эту историю от Бурцева и в его изложении. Понятно, что она произвела эффект разорвавшейся бомбы.

«Взволнованный Лопатин, со слезами на глазах, подошел ко мне, положил руки мне на плечи и сказал:

— Львович! Дайте честное слово революционера, что вы слышали эти слова от Лопухина…

Я хотел ему ответить, но он отвернулся от меня, как-то безнадежно махнул рукой и сказал:

— Да что тут говорить!.. Дело ясно!»[272]

Но далеко не для всех участников разбирательства дело было ясно. Эсеры, придя в себя после перенесенного шока, стали искать объяснения. Но объяснения получались совсем уж нелепые. Получалось, что Бакай, Лопухин, Ратаев, Доброскок «участвуют в огромнейшем заговоре против Азефа», что полиция готова выдать все свои тайны, лишь бы погубить его. Из судей на стороне Азефа по-прежнему была Фигнер.

Интересно, что Лопатин, пользовавшийся смолоду репутацией лихого авантюриста и хвастуна, первым принял правду — а серьезная Вера Николаевна не могла поверить. Лопатин, с его «чисто дворянским чувством чести» (отзыв Льва Тихомирова — друга, ставшего врагом), безмерно презирал «практического еврея с глазами убийцы» — но кожей чувствовал авантюрную логику его жизни.

Вызвали на допрос Бакая. Допрашивали его сурово и неприязненно.

«Бакай приводил разные соображения, почему Азеф, по его мнению, должен быть провокатором. Для этого он сообщал разные факты, цитировал слова охранников, рассказывал о технике сыскного дела и т. д. Но он видел, что и судьи, и обвинители, все кроме меня, не только не верили ему и не были с ним согласны, а просто-таки не понимали его. Он всячески старался помочь им понять то, о чем он рассказывал, и вот однажды сказал им:

— Нет, вы этого не понимаете! Вот Владимир Львович, он рассуждает как настоящий охранник»[273].

На последнем заседании между Бурцевым и Савинковым произошел знаменитый диалог:

«Я обращаюсь к вам, В. Л., как к историку русского освободительного движения, и прошу вас после всего, что все мы рассказали здесь о деятельности Азефа, сказать вам совершенно откровенно, есть ли в истории русского освободительного движения, где были Гершуни, Желябовы, Сазоновы, и в освободительном движении других стран более славное имя, чем Азеф?

— Нет! — ответил я. — Я не знаю в русском революционном движении ни одного более блестящего имени, чем Азеф. Его имя и деятельность более блестящи, чем имена и деятельность Желябова, Сазонова, Гершуни, но только при одном условии, если он честный революционер. Но я убежден, что он — провокатор, лжец и величайший негодяй!»[274]

Почему эсеры так держались за Азефа — вопреки всему? Не потому ли, что с этим именем были нераздельно связаны вся их слава и гордость? Вычеркнуть имя Азефа из истории покушений на Плеве и Сергея Александровича? Теоретически это было возможно, но для этого требовалось насилие над собственной памятью.

Хотя, конечно, все эти оценки революционной роли Азефа все равно кажутся преувеличенными. И это не результат «саморекламы». Скорее, дело в особого рода психологическом магнетизме. Урод и негодяй, Азеф обладал внутренней силой, подчинявшей людей, заставлявшей верить ему и восхищаться им. Самых разных людей — от Савинкова и Чернова до генерала Герасимова.

В заседаниях суда был сделан перерыв.

Чернов и Савинков были настроены пессимистически. Они видели, что Лопатин и Кропоткин все больше становятся на точку зрения Бурцева. Сами они по-прежнему безусловно верили Азефу.

Было решено поручить Аргунову навести справки о Лопухине. Эсеры надеялись уличить его в двойной игре.

В начале ноября Азеф появился в Париже. Теперь он был растерян, встревожен. Он пытался выведать у Савинкова, что за новую улику предъявил Бурцев. Савинков — по его словам! — смолчал. Он советовал Азефу либо явиться на суд, либо ехать в Россию и приступить к обычной террористической работе, делом доказывая свою невиновность. Азеф говорил, что у него нет сил ни на то, ни на другое.

В этот момент в мозг Савинкова впервые закралось сомнение.