Русский флаг - Александр Борщаговский

Максутов с трудом повернул голову. Увидел Машу. Дрогнули углы губ, но сил на улыбку недостало.

Тироль, прижав фуражку к левому боку, наклонился над Максутовым.

— Иван Николаевич просил сказать вам: он благодарит вас за службу.

Александр слабо кивнул головой.

— Что передать Изыльметьеву? — спросил Тироль.

— Я теперь многое понял, — проговорил Максутов осипшим голосом. Дмитрий жив?

— Жив.

Тироль замолчал. Он и сам считал дело проигранным, конченым, но более всего был удивлен собственным спокойствием, каким-то тупым, покорным равнодушием, заползающим в душу. Зачем Изыльметьев послал его к умирающему лейтенанту? Какое это теперь имеет значение?.. А впрочем, все равно!

Как только ушел Тироль, Максутов окликнул Машу:

— Марья Николаевна, вы были на батарее?

— Была. Я видела, как вы командовали! — прошептала Маша взволнованно. — Этого невозможно забыть во всю жизнь.

— Минута… — Максутов закрыл глаза. — Одна только минута, а цена жизнь…

— Когда вы упали, на "Форте" и в шлюпках закричали: "Виват! Виват!"

— Правда?

— Они обрадовались, считая вас убитым.

— Значит, там заметили меня, — пальцы здоровой руки Максутова медленно скользнули по одеялу, сжимаясь в кулак. — Значит, они видели, кто был на батарее?..

— Еще бы!

Вошел священник Логинов, но Максутов закрыл глаза и упрямо ждал, пока он уйдет.

— Слава богу! — сказал он, усмехаясь, когда угрюмый Логинов прикрыл за собой дверь. — У меня еще осталась рука, чтобы перекреститься самому…

Едва улетучился едкий запах уксусных курений, который врывался в палату из обширной залы, когда открывали дверь, к Максутову заглянул Иона. Упругими колечками покатились по комнате сочные "о" иеромонаха. Выразительным жестом пухлой руки он выпроводил из палаты Машу.

Она вышла в залу, занятую ранеными матросами и стрелками. Между койками хлопотали фельдшерские ученики, старые матросы из инвалидной команды и Харитина.

Вильчковский приветливо улыбнулся Маше. Он только что ампутировал ногу у молодого матроса с "Авроры" и поручил его фельдшеру для перевязки. В приоткрытую дверь доносилась болтовня Лыткина.

— Веселый у вас отец, Машенька, — бросил на ходу Вильчковский.

— По-моему, неприлично кричать здесь без умолку. Весь этот шум, латынь…

— Что вы, друг мой! — Вильчковский удивленно остановился. — Латынь! Это музыка для уха раненого. Он слышит ученые слова и верит в спасение, в чудо. Ваш батюшка кажется ему магом, чародеем. Веселье и ученость бальзам для больного.

Молоденький матрос умоляюще смотрел на Харитину:

— Сестричка, во-о-дочки!

Харитина поднесла ему чарку и, приподняв голову, влила водку в открытый рот. Это, с разрешения Вильчковского, уже в третий раз.

Матросу казалось, что она хитрит, недоливает. Глаза в глубине были словно накалены докрасна от боли.

— Еще, еще, красавица! Что ты меня наперстком поишь?

— Абордаж! Абордаж! — с досадой басил из угла раненый бритоголовый матрос. — Кажись, я умру на судне, а того абордажа и в глаза не увижу…

— Эх, силен я, братцы, врукопашь драться! — воскликнул молодой матрос, сожалея о том, что ему не выпало показать этого на деле.

Отдаленный грохот, то слабый, то усиливающийся, оживленно обсуждался в самом благоприятном для Петропавловска смысле.

Маше было легче среди этих людей. Для большинства из них Петропавловск чужой, случайно встретившийся в жизни порт. А какое сердечное участие к его судьбе!

Матрос с ампутированной ногой тихо позвал Харитину.

— Сестричка, — прошептал он, — ты не засватана, а?

Харитина склонила над ним белое смеющееся лицо:

— Нет.

— Это ладно. Меня дожидайся. Спишут меня с корабля — оселюсь у вас…

— Небось дома невесту оставил, — сказала Харитина, поправляя подушку.

— Оставил, — не сразу признался матрос — Зазнобушку. Гордая она, без ноги не возьмет.

— А как же я? — удивилась девушка.

— Ты добрая, ты жалеть станешь! Дай чарочку, сестричка!

— Хватит! — строго оборвала его Харитина.

Иона позвал Машу. Он вышел из палаты в глубоком расстройстве, горестно покачивая головой.

— Впал в великое уныние, — сказал Иона и беспомощно развел руками. Привязанность к мирской суете и недостаток веры! Побудьте с ним.

Маша вошла в палату. Максутов не видел ее, но, вероятно, услышал шаги или просто почувстовал присутствие девушки.

— Марья Николаевна?

— Я здесь, — ответила Маша, которой показалась тяжелой, давящей атмосфера этой комнаты.

— Скажите, когда я упал, артиллеристы побежали с батареи?

— Нет.

— Мне казалось, что мимо меня пробежали люди…

— Артиллеристы оставались и вели огонь из последней пушки.

Максутова передернуло. Значит, все шло своим чередом? Словно кто-то обворовал его, кто-то посягал на его славу. Неужели не он сделал последний выстрел?

— Вы хорошо помните, Маша? Это важно.

— Помню. Батарея сопротивлялась, пока мичман Пастухов не приказал заклепать орудия и уйти…

— Бессмысленно… Глупо…

— Что? — не поняла Маша.

— Сопротивляться… Они слишком сильны, — тихо сказал Максутов.

Его охватила непонятная злость. Мелкая, будничная, отвратительная, как малярийный озноб. Зачем она говорит неправду? Он ясно видел сапоги бегущих матросов, слышал топот ног у самого уха. Или она хотела успокоить его? Глупо!

— Вы нравились мне, Маша, — прошептал он неожиданно.

Маша молчала. "Кажется, Вильчковский идет".

— Почему вы молчите?

— Мне нечего вам сказать.

— Понимаю, — мучительная улыбка сделала лицо Максутова неприятным, отталкивающим. — Я скоро понял, что мы не подходим друг для друга. Вы созданы для господина Зарудного…

Маше трудно молчать, трудно сдерживать себя, помнить, что перед ней тяжело раненный офицер.

— Я не люблю господина Зарудного.

Она старалась говорить мирно, безразлично, но слова звучали вызывающе.

— Полюбите… Он упрямый человек… Азиат… Такие ждут десятилетиями.

Маше захотелось вдруг рассказать о Мартынове, об их давнишней дружбе. Зачем? Он не поверит.

— Я никого не люблю, — упрямо сказала Маша.

— Полюбите… Куда вам от него деваться… здесь, на Камчатке…

Внезапно Маша побледнела и бросилась к окну. Колени больно ударились о койку, но она не почувствовала этого. В синих, широко открытых глазах мелькнули изумление и страх.

— Что случилось, Марья Николаевна?

— На Никольской горе неприятель… Боже мой! Ничего не удалось сделать…

Окно выходило на Никольскую гору. Маша видела синих и красных гномов — они перебегали по хребту. Послышалась частая ружейная пальба, новые звуки для Маши.

Максутов устало опустил веки. Кончился изнурительный безнадежный труд, и можно наконец отдохнуть, забыться в тяжелом сне.

Вильчковский вошел в палату, оживленный, бодрый, в сопровождении фельдшера и старого матроса. По-видимому, он уже знал о неприятеле, заметил его в окно соседней комнаты. Во всяком случае, спокойный взгляд, который он бросил на Никольскую гору, не изменил выражения его лица. Как будто он хотел только удостовериться, не привиделся ли ему неприятель несколько секунд назад.

— Ну-с, Александр Петрович, — сказал он, поглаживая полосатый жилет, — пора и за вас браться. Вы погрузитесь в сладчайшую нирвану, а мы тем временем подремонтируем вас.

Старый матрос начал готовить Максутова к операции.

РАЗГРОМ

I

Изыльметьев давно опасался появления врага на Никольской горе.

Атака, предпринятая неприятелем в этот день, представляла наибольшую угрозу для Петропавловска. Она обрекала на бездействие две сильнейшие батареи, значительную часть людей и прежде всего "Аврору".

Англичане избегали встречи с "Авророй". Они боялись русского флота. Большие, свободно маневрировавшие фрегаты неприятеля вместе с буксирным пароходом прятались от "Авроры". Двести орудий неприятеля уходили от двадцати двух пушек "Авроры", — она стояла у входа в гавань мужественно и непоколебимо.

Англичане предпочитали захватить порт, напасть на фрегат с тыла, а уж затем в донесениях расписать, как доблестные офицеры и матросы ее величества победили "Аврору", взяв ее на абордаж.

То, что неприятель боялся "Авроры", наполняло Изыльметьева гордостью. Что ж, если падет город и порт, "Аврора" будет сопротивляться до конца и не попадет в руки неприятеля. На фрегате еще достаточно пороху…

Выстрелы "Облигадо" не заставили Изыльметьева уйти с палубы. Глубокая морщина прорезала лоб, и усы казались сегодня взъерошенными, злыми. На палубе, надраенной утренней вахтой, лежали концы перебитых грот-вант и грот-штага. В грот-мачте зияла сквозная пробоина. Правая скула фрегата повреждена ядром. Слишком большого вреда выстрелы "Облигадо" сделать не могли: корпус фрегата был закрыт перешейком, и бриг, стреляющий исключительно ядрами, не мог взорвать "Аврору". Повреждение рангоута в этом положении не играло большой роли.