Драко Малфой и Солнечный путь - Джуд

— В октябре, в восьмидесятом, — чуть опешив от неожиданного вопроса, ответила Сольвейг.

— Да… В начале осени, почти год спустя я зашел к Снейпу по одному очень важному для меня делу…

Рем снова громко фыркнул, но ничего не сказал.

— И… в его доме… в нашем родовом доме я увидел ребенка. Около года, девочку, — Сириус поднял глаза на Сольвейг и улыбнулся. — Она мне показалась очень уж худенькой. Я спросил Снейпа, кто это, и он неожиданно ответил, что это его дочь. Я еще хотел спросить, что он, не кормит ее, что ли, но не стал.

Снейп мог счесть это хамством, а мне была нужна его помощь.

— Ага, — очень неожиданно среагировала Сольвейг. Подняв на нее глаза, Гермиона увидела, что слизеринка удерживает рвущуюся с губ улыбку. — Понятно. Спасибо, Сириус. Это ничего, если я буду звать тебя Сириус?

— Ничего, — слегка удивленно отозвался Сириус.

— Вот и хорошо, — сказала Сольвейг. — Поднимайся, Грейнджер. У нас есть дело.

— Какое дело? — удивилась Гермиона.

— Такое, — ответила Сольвейг. — На «п» начинается, на «е» заканчивается. Простите, что помешали, господа, — она улыбнулась мужчинам, и в ее улыбке мелькнуло даже некоторое кокетство.

— В следующий раз предупредите совой, — усмехнулся в ответ Сириус. Люпин, улыбаясь, подошел к двери, чтобы проводить девушек, как вдруг Гермиона воскликнула:

— Господи, а это у нас кто?

Повернувшимся на возглас явилась следующая картина — на пороге люпиновой спальни стоял, ухватившись крошечной ручонкой за косяк, голенький малыш вряд ли года от роду.

— Опа! Он встал! — воскликнул Люпин — и сконфуженно смолк, когда две пары одинаковых синих глаз уставились на него. Не смотрела на профессора только Гермиона — просияв, она подошла к малышу — он весело гукнул и улыбнулся во весь рот — и, подхватив его подмышки, взяла на руки.

— А кто мы такие? — заворковала гриффиндорка. — Ой, какие мы маленькие! А как нас зовут? Мы уже улыбаться умеем, да, заинька?

— Это что такое? — тоном, в котором слышалось глубочайшее отвращение, спросила Сольвейг.

— Вроде же волчонок был, — прищурившись, подхватил эстафету Сириус.

— Так это он и есть, — вздохнул Рем, и в этот момент Гермиона завизжала. Воркуя с малышом, она усадила его на стол — и сейчас, визжа, показывала пальцем на волчонка, которой лежал ровнехонько на том месте, где только что был младенец.

Раздался какой-то странный звук; лишь когда он повторился, мужчины сообразили, что этот звук издает Сольвейг — низкое грудное рычание. Вот оно прозвучало снова — родившись в груди, прокатилось через горло на кончик языка трепещущим «хрррр». Сольвейг подошла к волчонку, чуть улыбаясь, и тронула его ладонью. Зверек перевернулся на спину и протянул передние лапы, ловя руку девушки. Когти царапнули кожу, но Сольвейг не обратила внимания. Она погладила щенячью, еще не заострившуюся мордочку, и кисть была немедленно захвачена маленькой пастью.

— Это мой сын, — объяснил Люпин.

— Прирожденный оборотень? — спросила Гермиона, и по ее лицу сразу можно было догадаться, что она уже давно прочла про прирожденных оборотней по крайней мере половину того, что о них было написано.

— Не совсем верное название, — ответил Рем. — Скорее, это прирожденные анимаги — они, видишь ли, не зависят от луны. Но, с другой стороны, в отличие от анимагов, они в той же степени звери, в какой и люди.

— Сколько ему? — спросила Гермиона.

— Шесть месяцев, — ответил Люпин.

— Но это еще слишком мало, чтобы ходить!

— Для человека. А для волка — слишком много.

— То есть, он будет взрослеть быстрее? — спросила Гермиона, с сочувствием глядя на малыша.

— В общем, да, — мрачно ответил Люпин.

— Что ж ты молчал, Луни? — заговорил наконец Сириус.

— Не знаю, — отозвался Люпин. — Понимаешь, очень боялся, что это вылезет. Я нашел его в лесу у одной волчицы, с которой я… гхм…

— Ну, понятно, — великодушно замял тему Сириус. — А как ты узнал, где искать?

— Узнал, — туманно ответил Люпин. — По запаху, наверное. У нее был целый выводок, но такой — один. Я его забрал, решил, что там ему не место. Там он чужак. Он, бедняжка, везде чужак, — Люпин поморщился.

— Но я всегда хотел ребенка…

— Тогда прекрати эти пораженческие настроения, — решительно приказал Сириус. — Как ты его назвал?

— Рем Джеймс Люпин-младший, — ответил профессор. — Или просто Волчонок.

— Славное создание, — ласково сказал Сириус, осторожно поднимая на руки малыша, который снова стал человеческим детенышем. Гермиона дернула Сольвейг за рукав.

— Пойдем-ка, — сказала она. Сольвейг глянула на мужчин, на Волчонка — и кивнула.

— Пойдем.

Хогвартс, слизеринские подземелья, 4 апреля 1998 года, рассвет

Золотисто-серые лучи утреннего весеннего солнца скользнули в маленькое полукруглое оконце под потолком: осторожно коснулись нетронутой постели, вспыхнули алмазными искрами на стенках тяжелого восьмигранного графина, валявшегося на полу, с него, крадучись, перебрались на руку человека, что лежал рядом. Когда теплый солнечный зайчик коснулся раскрытой ладони, она конвульсивно сжалась, словно пытаясь поймать незваного гостя.

Но не так-то легко пленить солнечного зайчика. Он легко выскользнул меж пальцев и присоединился к своим собратьям, безжалостно высветив того, кто лежал на полу.

Этот человек — при том условии, если это существо можно было назвать человек, — был одет в пижамные штаны и незастегнутую рубашку. Страшная буро-зеленая кожа, напоминающая чешую, покрывала его тело; лишь кое-где мелькала островками другая, человеческая, снежно-белая, казавшаяся удивительно нежной.

Лицо представляло собой чудовищную маску, в которой смешались черты рептилии и человека: безбровое, покрытое той же чешуей, что и тело, безгубый рот, лишенные ресниц глаза. Волос на голове почти не было — лишь кое-где, клочками, росли еще платиново-белые пряди. Ногти на руках и ногах существа были длинными, твердыми и загнутыми. Когда он, заморгав, открыл наконец глаза, стало видно, что они лишены осмысленного человеческого выражения, а когда он приподнялся, становясь на четвереньки, оказалось, что он странно сутулится. Пижамная рубашка на спине натянулась, отчетливо обозначая причину сутулости — горб.

Существо захрипело и с некоторым трудом поднялось на ноги, оглядываясь вокруг. Взгляд его прояснился и стал разумным, но вместе с разумом в глазах появилась такая тоска, что каждый, кто видел это, скорее пожелал бы, чтобы выражение этих глаз по-прежнему оставалось звериным.