Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

Он передает мне хлыст, который служит как для борьбы с пылью, так и для сражения с бандитами, и уходит. Я прохаживаюсь вдоль развешанного барахла, вытираю со лба пот, который катится из-за жары струйками, и пытаюсь сообразить: куда же мог деться Генрих? Ответа я не нахожу. Попробуй найди здесь ответ! Задача со всеми неизвестными, определенного и устойчивого ничего нет – все может ежеминутно перемениться. Любопытно – когда наступает самая решительная минута, я чувствую в себе музыку. Но не ту, которая успокаивает или, наоборот, делает солдатом, нет! Во мне на одной струне непрерывно, не смолкая ни на минуту, звучит скрипичная нота «си». Она изводит меня монотонностью и полным отсутствием музыкальности. Я пытаюсь негромко напевать, чтобы хоть как-то заглушить в себе проклятую ноту, но ничего путного из этого не получается. Я хлещу плеткой по курткам и пиджакам однорукого Йогана, чтобы не слышать в себе этого монотонного, постепенно усиливающегося скрипичного звучания, но ничего не помогает.

И вдруг – дзинь! Оборвалась струна: открывается дверь и входит Генрих. На скулах – красные пятна, сам – взъерошенный, злой, прищуренный.

– В лагере аресты. Вчера ночью расстреляли Колю Лучникова, Линдера, Валерия Петровича и еще сто семнадцать наших людей: в организацию пролез провокатор.

– Кто?

– Спроси о чем-нибудь полегче.

– Будем уходить?

– Да.

– Сколько времени?

– Половина одиннадцатого. Через два с половиной часа на меня могут начать валить всё, как на руководителя.

– Переодеваемся?

– Да. Держи пистолет. Это вальтер. Он взводится вот так, – и Генрих, став к двери спиной, показывает мне, как взводится этот пистолет.

– Полная обойма?

– Нет. Четыре патрона. И у меня – три. Так что, в случае чего – хватит.

– После каждого выстрела взводить?

– Нет. Это – автомат.

– Практически у нас с тобой пять патронов.

– Почему? – удивляется Генрих, пряча пистолет во внутренний карман куртки.

– Себе-то ведь по одному надо оставить…

– Ого! – зло усмехается Генрих. – Веселый ты паренек, как я погляжу. У них для тебя всегда найдется патрон: надо только на конвой броситься – сразу же пристрелят, и пыток никаких не будет. А то, что в наших обоймах, – это все для них, двумя наци будет меньше.

– Да, ты прав, конечно. Ну что же, начнем маскарад?

– Сначала заложи дверь. Куда ушел безрукий?

– К себе. Опохмеляться.

– Это плохо: он вернется сюда поговорить о своей любви к Герингу.

– Мы припрем дверь ломом.

– Хорошо.

Я беру ломик и иду к двери, чтобы закрыть ее. Дверь распахивается и чуть не бьет меня по лицу. На пороге стоит охранник из СА.

– Э, Генрих, – зовет он, – ам дриттен этаж зеер шлехт мит паркет. Кремлин камрад хиир – ер коммт ам дриттен этаж унд арбайт, йа?

– Найн, – отвечает Генрих и подробно объясняет охраннику, что у меня слишком важное задание здесь, у котлов, что я не могу их оставить без присмотра.

– Алзо, – соглашается охранник, – ду коммст мит мир…

Генрих поджимает губы, мельком смотрит на меня и уходит вместе с охранником. И снова во мне рождается эта проклятая, тонкая, настороженная скрипичная нотка. Она растет в звучании, она заставляет меня мучительно морщить лицо и мотать головой, как при зубной боли.

В котельную входит Йоган. Теперь он совсем другой. Лицо у него красное, глаза слезятся, а рот – всё время растягивает нелепая улыбка.

– Хайль Гитлер! – орет он с порога и вскидывает свой протез в фашистском приветствии. Протез он, видно, плохо прикрепил спьяну, потому что он с грохотом падает на пол.

– О, мать твою… – с великолепным русским выговором закручивает истопник и падает, не удержавшись на ногах. Он лежит на угле и смеется. Потом Йоган долго возится с протезом, пристегивая его к обрубку руки, и все время смеется, и мотает головой, и вообще всем видом своим выказывает необыкновенную радость и полную удовлетворенность жизнью.

Генрих чуть не падает, натыкаясь на Йогана. Он видит лежащего истопника. Он поджимает губы и, схватив истопника за шиворот, рывком ставит на ноги.

– Иди на второй этаж, – говорит он Йогану, – и стой там как вкопанный. Мы здесь пока что достанем из тайника ящик с коньяком.

– Хайль Гитлер! – выкрикивает Йоган и, покачиваясь, уходит.

Генрих берет ломик, подпирает им дверь и рывком стягивает с себя куртку.

– Быстро, – говорит он мне. – Живей! Там пришли две машины из гестапо.

Он отпарывает номера с брюк, натягивает на себя пиджак Йогана и достает эсэсовскую пилотку. Я делаю то же самое, но только пиджак, который я сначала надел, оказывается мне мал.

Я пробую второй, но он тоже трещит на мне.

– Держи этот, он просторней, – шепчет Генрих.

Мы обмениваемся пиджаками, быстро оглядываем друг друга и, не сговариваясь, подходим к той заветной двери, которая ведет на свободу. Генрих приподнимает язычок, прикрывающий замочную скважину, вставляет ключ и осторожно поворачивает его.

– Заржавела, – шепчет он, – трудно идет.

– Осторожно, не сломай.

– Спасибо за совет.

Когда Генрих рядом – тогда мне спокойно и проклятая скрипичная нота, изводящая душу, исчезает, словно бы ее и не было. Я вижу Генриха в профиль: у него сильное и доброе лицо, только желваки все время перекатываются под скулами, но это я вижу в первый раз, потому что сейчас решается все: будем мы жить или погибнем. Вопрос стоит только так: жизнь или смерть. Конечно, мне понятно, отчего у него так набухли желваки, еще бы, не понять. Он организовал всю подготовку побега, он вышел на связь с коммунистическим подпольем Берлина, он сейчас, в эти несколько минут, обязан закончить операцию – неслыханную по дерзости и простоте.

В дверь, которая ведет из котельной на верхние этажи, кто-то негромко стучится. Генрих вздрагивает и на секунду замирает, становясь изваянием. В дверь снова стучатся. Генрих вытирает со лба пот, внимательно смотрит на меня, и вдруг нежная и спокойная улыбка враз меняет его лицо. Он вновь становится обычным Генрихом – таким, которого я привык видеть в течение этого месяца.

– Пробуй ты, – говорит он.

Я начинаю осторожно поворачивать ключ, а Генрих, достав из внутреннего кармана пистолет, взводит его и шепчет:

– На всякий случай: идешь все время прямо, – и он показывает рукой, куда мне надо идти, – минуешь два переулка и одну большую улицу. Пройдешь по большой улице налево метров сорок, а там на углу – магазин обуви. Стой и жди.

– Не говори ерунды – или вместе выйдем, или…

– Только, пожалуйста, без Шиллера, – улыбается Генрих, – для дела надо, чтобы хоть один из нас вырвался.

– Для дела надо, чтобы вырвался ты.

В дверь снова стучат, но теперь уже настойчивее.

– Чтобы они схватили меня через десять минут? Если они приехали за мной, так