Глубокий тыл - Борис Полевой

— Эти и вовсе в четыре этажа-с, — перебивает Гонок. — Там под утро на верхней наре бывала такая атмосфера — ножом резать можно. Люди от одного духа угорали, вниз падали. Что смеху было! Помнишь, Михалыч, как это звали?

— Ну, уж это при девушке вовсе ни к чему… Ты, внучка, может, думаешь, что в «ребячьей» казарме только молодежь и жила? Или холостежь? Какое! Отцы семейств, бородачи-кувшин-ники…

— А кувшинники — это кто?

Девушка придвинулась к деду. Костер освещает большое его лицо, все будто обметанное серебристым пухом, какой летом летит с тополей, и кажется ей, что рассказывает он не то, что сам видел, пережил, а что-то далекое, сказочное, ну, вроде того, что когда-то она вычитывала в уральских сказах про малахитовую шкатулку.

— Кувшинники? — переспрашивает дед, довольный любознательностью слушательницы. — А это те, кто, на фабрике работая, с земли не уходил. В деревне у него с поясок полоска. На ней жена, дети его копошатся… Бывало, в субботу он на колокольный звон перекрестится, в лапти переобуется, мешок за плечи — и домой, чтоб получку, спаси бог, не пропить. А в воскресенье в ночь возвращается, и в мешке у него хлеб, картошка и обязательно кувшин квасу — это чтоб в харчевой хозяйской лавке деньги не тратить… Вот за то их и звали «кувшинники».

— Ах, вот что! — разочарованно говорит девушка. — Ну их, кувшинников, ты про бабушку, про вашу любовь…

— Так вот любовь у нас с Варьяшей и шла, гуляли вместе, не семечками, а конфетами ландрин я ее угощал. Я ведь, Галка, в парнях и из себя ничего был. Бывало, разведу меха да как гряну: «Сашенька, ты Саша, Саша молодая, радость дорогая», — вся спальня в пляс пойдет… А с бабушкой твоей, когда мы еще и под венец не ходили, у нас так завелось: у тебя свои мысли, а у меня свои. У меня дружки степенные: граверы, раклисты, красковары; у нее свои: подпольные, мне неизвестные… Я уж о них и не спрашиваю… Один только раз ее и мои друзья после нашей свадьбы за столом встретились, и то чуть драка не вышла. Ее гости говорят: бога нет, бог — это фикция, попами для порабощения народа придуманная, — а мои: без бога ни до порога… Чуть до кулаков не дошло.

— А когда бабушка в пятом году в восстании участвовала, ты уж с ней был?

— Да мыслями-то порознь, а в деле вроде бы и с ней… Тут ведь как у нас вышло? На Верхневолжской мануфактуре пятый год был серьезный. Хозяина Холодова — вон, в доме его штаб восстания, все ворота баррикадами преградили. И в начальство себе от всех фабрик избрали Совет рабочих депутатов. А что ты думаешь? И Совет за дело взялся: дружины создал, в механическом кинжалы да пики для обороны ковали. Уж на что кувшинники, и те поднялись: на подводах из деревень нам на фабрику продукты для забастовщиков повезли. Железную дорогу разобрали, чтоб карателей не пропустить. Во как было!

Ну, а бабка твоя, разумеется, в самой середке там крутилась, иначе ж она не может. Я-то всего и не знал. Уж потом, после революции, в газетах прочел, что и тогда была Горошина в ярых большевичках. И идти бы ей на каторгу, кабы ее твоя тетка Марья не выручила. Да, да, а что ты думаешь? У нас уж тогда Ксения была. Я с нею нянчился, пока она там по митингам бегала. Беременная была на последнем месяце, а ни одного, бывало, не пропустит… А когда их баррикаду у Хлопковых ворот артиллерия разнесла да казаки во двор на конях ударили, Варьяша моя раненых подбирала. И тут вот с перепугу, что ль, иль от переживаний и начала она раньше времени рожать. Ее на руки и прямо в больницу, по-тогдаш-нему говоря, в приемный покой… Когда полиция людей из Совета рабочих депутатов хватала, Варьяша уж Марью на свет произвела. Врач, ну, Владим Владимыч наш, он им сочувствовал, в больнице ее подзадержал. Так она при маленькой и отсиделась от тюрьмы, а может, и от каторги. Хожалый-то уж после нюхал, нюхал: где, мол, есть такая Горошина? Но люди ее загородили: не слыхали мы ни о какой Горошине, а про Варвару, мол, Калинину не сомневайтесь, грешно на бабу напраслину возводить: мать двух детей, и самая маленькая вон при груди.

— И вы уж друг друга так всю жизнь и пролюбили? — спрашивает девушка, снова сворачивая на беспокоящую ее тему.

— Так, внученька, и пролюбили. Это ж ведь в кино влюбленные только целуются, а в жизни-то настоящая любовь незаметная. Потому и найти ее, настоящую, трудно… Ну, а уж если повезет тебе, найдешь, — держи обеими руками, не выпускай, как я твою бабку не выпустил, бог с ней совсем!

— А картошечка-то и поспела, — объявляет Гонок, плотоядно косясь в сторону костра и нюхая пресный парок, которым тянет от кипящего котелка.

Нетерпеливо слили воду, сели. Старики Выхватили горячие картофелины, студили их, перебрасывая с ладони на ладонь. Степан Михайлович неторопливо отправлял кусочки в рот. Гонок ел жадно, почти не прожевывая, глотал, как утка. Девушка зябко куталась в одеяло и совсем не прикасалась к соблазнительному блюду.

Когда, наевшись, Гонок уснул, свернувшись на куче выполотой травы, девушка придвинулась к деду:

— Какие вы с бабушкой счастливые, а я… — И она, торопясь, сбиваясь, кипя и негодуя, рассказала все, что произошло на реке.

Сначала дед смотрел на нее с тревогой, потом ласково улыбаясь и, наконец, начал тихо посмеиваться.

— Ты чему? — обидчиво спросила Галка и даже отодвинулась от него.

— Один древний мудрец сказал друзьям: «Кратковременная неудача лучше, чем кратковременная удача…» Чуешь?

Девушка ничего не ответила. Наступила такая тишина, что слышен стал и напряженный, звенящий звук, доносящийся с электростанции, и как где-то упруго выхлопывает из трубы пар, и как лягушки надсадно, наперебой орали на реке, и как тихо шелестели в догорающем костре уголья.

Вдруг дед встрепенулся и даже приложил к уху ладонь, сложенную раковиной.

— Фрицы?

Действительно, издалека еле слышно, будто писк летящего комара, доносился вибрирующий звук. Он быстро нарастал.

Гонок проснулся. Старики мгновенно разбросали костер и еще до того, как самолеты приблизились, успели залить головни водой. Когда бомбардировщики пролетали над огородами, девушка сделала попытку бежать, но старик силой остановил ее.

— Куда?

— А уж туда, домой.

— Под бомбы?.. Ложись тут…

Степан Михайлович был внешне спокоен, и это действовало отрезвляюще. Все трое, они легли меж гряд и видели, как в дробном грохоте вставал перед городом трепещущий забор огней… Нет, даже и предполагать нельзя, что тут теперь такая зенитная защита. Огни становятся гуще. Рыдание сирен воздушной тревоги уже едва пробивалось сквозь отрывистый пушечный лай. Одна батарея била так близко, что уши глохли. Все это: фехтование сверкающих мечей, рассекающих тьму, разноцветные бусы трассирующих снарядов, судорожное метание разрывов и, наконец, багровые зарева, поднимающиеся тут и там, — со стороны напоминает зловещий, но красивый фейерверк. И когда прожекторам удалось поймать в небе смертоносную серебряную стрекозу и огни трассирующих снарядов устремились к ней, как светляки, дед злорадно зашептал:

— Это им не прошлый год!

Несколько бомб разорвалось невдалеке, на фабричном дворе. Все трое прижались к земле, и Гонок бормотал сквозь икоту:

— Свят, свят, свят!..

Степан Михайлович насмешливо глазел на него:

— Бог не захочет, чирей не вскочит. Девушка лежала меж гряд, заткнув уши. — Ее трясло мелкой, знобкой дрожью. Все, что происходило, казалось ей неестественным и особенно страшным потому, что на огороде пахло укропом, луком, помидорной ботвой, потому что земля, ласково отдавая накопленное за день тепло, благоухала мирно, успокоительно.

8

В ночь бомбежки Анна проснулась от воя сирен. С трудом удалось ей разбудить ребят, которые, как всегда после походов на дедовский огород, спали особенно крепко. Отведя детей в бомбоубежище и сдав их под опеку Арсению Курову, она бросилась на фабрику. Прямой необходимости, в этом не было. Цеховые парторги на своих местах. В парткоме на ночь оставался дежурный. И все-таки тревожно. В ночной смене много молодежи. Вдруг поднимется толкотня, давка? Мало ли…

И вот она бежит по опустевшим улицам под тревожное завывание сирены и дробный бой зениток, бежит, волнуясь и за детей и за тех, кто на фабрике. Но противный, щемящий страх не отставал от нее. Каждый раз, когда где-нибудь недалеко осколок зенитного снаряда шлепался об асфальт, она на мгновение застывала. А когда с пронзительным, сверлящим ревом неслась вниз бомба, ей стоило невероятных усилий не броситься куда-нибудь в канаву. Но то, что двигало ею, было сильнее страха. Добежав наконец до проходной, где рядом с фабричным вахтером стояли уже и военные, она долго не могла достать из кармана пропуск: так дрожали руки.

— Ну, ничего не случилось? — спросила она старичка вахтера, голова которого тонула в рогатой трофейной каске, надетой по тревоге согласно инструкции ПВО.