Мир чудес (Дептфордская трилогия - 3) - Робертсон Дэвис

Но я была такой испорченной, что не испытывала ни малейшей благодарности за такое везение. Не великанша, но вылитая обезьяна - какое это, к черту, везение? Неужели у судьбы не нашлось для меня ничего получше? Я сходила с ума, всячески бесилась и старалась доставить всем как можно больше неприятностей. Мой дед не знал, что со мной делать. В Цюрихе было полно психиатров, но дед принадлежал к допсихиатрической эре. Он послал за епископом, за добрым лютеранским епископом - очень милым человеком, но я его быстро окоротила; для меня все его разговоры были как издевательство: смирись, дитя мое, подумай, что в цюрихских больницах лежат десятки людей, которым куда как хуже, чем тебе, покорствуй непостижимой тайне Божественной воли. Вот он сидел - епископ с благородной сединой в волосах, пахнущих дорогим одеколоном, его красивые белые руки лепили в воздухе перед ним невидимые хлеба, и вот сидела я - страшная, в голове ненависть, слушала его болтовню о смирении. Он предложил мне помолиться и сам встал на колени склонившись лицом к сиденью стула, на котором только что сидел. Я дала ему такой пинок в задницу, что он вылетел из дома как пробка, а потом целую неделю хромал.

Но худшее было еще впереди. Из-за утолщения костей черепа у меня начались проблемы с органами речи, и с этим, казалось, ничего нельзя было поделать. Голос мой огрубел, а по мере уплотнения языка говорить мне становилось все труднее, и в конце концов я стала издавать какой-то хриплый звук, казавшийся мне похожим на собачий лай. В общем - хуже некуда. Уродство было унизительно и губительно для моей души, но когда пришла в расстройство и речь, под угрозой оказался и мой разум. Что мне было делать? Я была молода и очень сильна, а потому всей душой отдалась тяге к разрушению. Всей душой.

Так прошло немало времени, и когда Магнус впервые увидел меня в окно своей мастерской, мне уже исполнилось семнадцать. Перед этим у меня случился приступ ярости, и я вдребезги разбила дедушкину коллекцию игрушек. Обычно она хранилась под замком, но я разузнала, как до нее добраться. Зачем? Чтобы сделать ему больно. Зачем мне нужно было делать больно старику? Затем, что никого другого под рукой не было, затем, что, когда он приходил ко мне (а в жизни дома я старалась никак не участвовать), я видела в его глазах жалость, и это рождало во мне ненависть. Кто он такой, чтобы меня жалеть - старик, одной ногой в могиле, а живет так, как ему нравится. Если уж Судьбе нужно было нанести удар, то почему она не выбрала его? Ему бы не пришлось долго страдать. Но я-то, возможно, доживу до его лет - и что же, я должна полвека мучиться от этого уродства? Поэтому я и перебила его игрушки. Представляете, я от него не услышала ни одного слова упрека. Если бы я жила в том мире, где обитал епископ, то долготерпение деда, наверно, смирило бы меня, растопило бы лед моего сердца. Но несчастье выжгло из моей души все эти удобные христианские сказочки, и его сочувствие вызывало во мне лишь ненависть. Я только и искала случая - с какой бы стороны ударить его еще раз, и побольнее.

Я знала, что дед пригласил кого-то в Зоргенфрей, чтобы отремонтировать игрушки, и горела желанием выяснить, кто же это. Издеваться над секретарями было скучно, а мучить Гофштаттера - музыканта - мне уже надоело. Он был неудачником и легкой добычей - чуть что, и в слезы. Я довольно долго следила за Магнусом, прежде чем он меня заметил. Чтобы заглянуть в окно его мастерской, нужно было вскарабкаться на узкий карниз довольно высоко над землей, но уж если я выглядела как обезьяна, то почему бы мне - думала я - и не действовать по-обезьяньи? Поэтому я забиралась на карниз и наблюдала за этим маленьким, отвратительно чистеньким, обходительным парнишкой - знай сидит себе за столом да без устали возится со своими пружинками и проводками, терпеливо затачивает зубчики малюсеньких шестеренок. В глазу у него всегда была лупа, носил он безукоризненно белый пиджак с длинными фалдами, а садясь, обязательно чуть-чуть поддергивал брюки, чтобы сохранить стрелочку. К тому же он был красив романтической красотой девятнадцатого века, отлично сочетавшейся с маленькими автоматами, которые он ремонтировал.

Прежде чем начались все мои беды, я любила ходить в оперу, а больше всего обожала "Contes d'Hoffman"*. ["Сказки Гофмана" (фр.).] То, что я видела в мастерской Магнуса, напоминало мне о механической кукле Олимпии из оперы, хотя сам он и ничуточки не был похож на нелепого старика, который ссорился с Олимпией. И вот вам, пожалуйста, там внутри, за окном, сидел Гофман, а снаружи - кто? Был только один оперный персонаж, имевший сходство со мной, - Кундри, женщина-чудовище из "Парцифаля", но Кундри вроде бы всегда пыталась быть доброй и искала искупления. Я не хотела быть доброй, и на искупление мне было наплевать.

Я много читала, и моей любимой книгой в то время был "Закат Европы" Шпенглера (дурочкой я никогда не была, как вы понимаете), и оттуда я набралась всяких глупостей, которые как бы обосновывали все, что я делала, в особенности если в голову мне приходило что-нибудь разрушительное. Наверно, эта склонность к разрушению есть у большинства молодых, но худшие из них те, кто оправдывает свои поступки чьей-то философией, которую и осмыслить-то по незрелости толком не могут. Я пребывала под знаменем Шпенглера, когда решила преподнести сюрприз Магнусу и чуточку его потрепать. Трудностей с этим, казалось, никаких не предвиделось. Из человека, который наедине с самим собой так заботится о стрелочке на брюках, драчун, несомненно, никудышный.

Сюрприз, однако, ждал меня. Я была больше и сильнее, но не обладала его опытом драк и знанием нравов ночлежек. Скоро он понял, что лупить меня по голове бесполезно, и нанес удар в солнечное сплетение, отчего у меня перехватило дыхание. Потом он взял мою ногу на болевой прием и уселся на меня верхом. Вот тогда-то и состоялся наш первый разговор.

Разговор был долгий, и скоро я поняла, что говорит он на моем языке. Я не имею в виду по-немецки - позднее мне пришлось учить его хорошему немецкому. Я хочу сказать, что он задавал разумные вопросы и ждал от меня внятных ответов. К тому же он был ужасно груб. Я вам говорила, что голос у меня был низкий, хриплый, и он с трудом понимал меня на английском и французском. "Ты что, получше не можешь говорить? - спросил он, и когда я ответила, что не могу, сказал: - Ты просто не пытаешься. Ты специально еще хуже делаешь, чтобы казаться чудовищем. Ты не чудовище. Ты просто дурочка. Лучше брось это".

Никто еще со мной так не разговаривал. Я была наследницей Негели и очень несчастной. Я привыкла к почтению, привыкла к тому, что люди проглатывают все, что получают от меня. Но вот этот господин Брюки-стрелочкой, говоривший на аристократическом английском, хорошем и чистом французском и дворовом немецком, имеет наглость учить меня, как нужно говорить. Вводит свои порядки и ставит условия! "Если хочешь приходить и смотреть, как я работаю, веди себя по-человечески. Как тебе не стыдно переколотила столько красоты. У тебя совсем нет уважения к прошлому? Ты только посмотри: оркестр из двадцати обезьянок с дирижером, а ты превратила их в груду железок. Я должен это починить; чтобы они опять смогли играть свои шесть коротеньких мелодий, нужно от четырех до шести месяцев кропотливой и очень квалифицированной работы. И все из-за тебя! Твой дед должен был привязать тебя к флюгеру и оставить на крыше умирать!"