Роман - Джеймс Миченер

Джеймс Миченер

Роман

I

Писатель

Этим утром, во вторник 3 октября 1990 года, в половине одиннадцатого, я допечатал последнее предложение романа, завершающего так называемый «Грензлерский октет» (так нарекли это критики), как будто я с самого начала намеревался написать восемь книг, связанных одной темой. Хотя все получилось случайно.

В 1967 году, когда мне было сорок четыре года, я представил себе местечко на территории немецкоговорящей Пенсильвании в шестнадцать миль[1] с востока на запад и десять с половиной миль с севера на юг, приютившееся между тремя хорошо известными немецкими городами: Аллентауном — на севере, Редингом — на западе и Ланкастером — на юге. Это быта четко ограниченная местность, населенная очаровательными сельскими жителями, которые строго хранили древние немецкие обычаи и язык. И, после того как я довольно подробно описал этих селян в моем первом романе, я продолжал следить за их судьбами и в последующих книгах. Назвав это местечко «Грензлер», я настолько реально представил самого себя его жителем, что ко времени написания последней книги (ее название — «Каменные стены» — олицетворяло упрямую натуру любимых мною немцев) я не мог уже писать о какой-либо другой части мира — будь то Соединенные Штаты или даже другая часть Пенсильвании. Как это часто случается с авторами, моя воображаемая местность стала для меня более реальной, чем та, которая меня окружала.

Одобрив окончательный вариант рукописи, я спустился из кабинета в кухню и провозгласил великую новость: «Эмма! Я закончил роман! Мы снова начинаем жить».

Однако жена не разделила мою радость, так как помнила нудную, тяжелую работу по шлифовке семи предыдущих романов: «Я знаю, что будет дальше. Сейчас октябрь девяностого. На то, чтобы рукопись стала книгой, то есть от работы над рукописью с редактором в Нью-Йорке до корректуры, нужен год, и, может быть, к октябрю следующего, 1991 года, книга будет напечатана».

Но, не желая омрачать мою радость, она с веселой улыбкой указала на духовку, откуда исходил один из тех бесподобных запахов, что превращают немецкую кухню в место священное. Среди этих запахов и аромат яблочного повидла, и благоухание начинки из изюма и миндаля, и духовитость тыквенного пирога с мускатным орехом, и — а это, по-моему, самый замечательный запах — запах рисового пудинга — традиционного национального немецкого блюда.

Открыв духовку при помощи толстых шерстяных прихваток, Эмма вытащила великолепный темно-коричневый керамический горшок высотой шесть и диаметром четырнадцать дюймов,[2] с широким горлом. В этом горшке Эмма приготовила одно из восхитительных блюд немецкой кухни — покрытый хрустящей корочкой золотисто-коричневый рисовый пудинг с изюмом.

Этот йодерский пудинг был не из тех бесхитростных смесей вареного риса и сладкого молочного крема, без изюма, разве что чуть-чуть сдобренный корицей. Эмма рис не варит, а запекает, и требуется много времени и внимания, когда пудинг подходит. Именно поэтому горшок должен быть глубоким. После того как твердые зерна очищенного риса в течение нескольких часов размягчаются и смешиваются с изюмом и корицей, начинается основное действо, и через десять-пятнадцать минут образуется великолепная, золотистая от жженого сахара, корка, покрывающая верхушку. Затем длинной ложкой Эмма разрушает корку, чтобы хрустящая янтарная вкусность смешалась со светлым пудингом.

Секрет приготовления настоящего немецкого рисового пудинга — в правильных пропорциях сырого риса и жирного молока. Сначала смесь выглядит очень жидкой, но, по мере того как она готовится, лишняя влага испаряется, а молоко, яйца и сахар как по волшебству превращаются в превосходный крем. А что еще делает немецкий пудинг таким удивительно вкусным, так это смесь жженого сахара и изюма. Подобный союз продуктов, конечно же, не случаен.

— Сделай холодильник открытым, — скомандовала Эмма, обращаясь к диалекту своего детства, проведенного в немецкоговорящей Пенсильвании, несмотря на то что она преподавала английский недалеко от Саудертона почти с тех пор, когда началась наша семейная жизнь.

— Сейчас сделаю, — поддразнил я ее. Перед тем как поставить пудинг в холодильник, она наполнила две чашки. Поедание пудинга будет частью ритуала, почитаемого нами с момента окончания моего первого романа много лет назад. Усевшись в нашей уютной кухне, где мы проводим, наверное, большую часть жизни, в ожидании празднества Эмма спросила:

— На этот раз редактирование будет проще?

— Тяжелее. Когда стареешь, того, что можешь потерять, становится больше.

— Ты серьезно считаешь, что это твой последний роман?

— Определенно последний. У меня нет ни энергии, ни мужества на еще одно большое произведение.

Понимая, насколько этот момент значим для меня, Эмма остановилась позади моего стула и положила мне руки на плечи:

— Восемь романов. Первые четыре были приняты довольно вяло. Зато последние — это триумф.

— Не торопись. Что-то я в этом сильно сомневаюсь.

Она хмыкнула:

— При твоих-то победах?

— О писателе судят по его заключительному произведению. А насчет него я не уверен.

— Неужели оно так сильно разнится с теми тремя, что принесли тебе удачу?

— Да. На этот раз нет ни личного антагонизма, как в «Изгнанном», ни пенсильванско-немецкого мистицизма, как в «Нечистой силе».

— Ты отказываешься от того, что делает твои книги популярными? Разумно ли это?

— Я долго об этом думал и уверен, что так надо. Эта книга о Грензлерской земле и о том, как мы, немцы, обкрадываем самих себя, относясь к ней потребительски, отдаляясь от нее, разрушая свои исторически сложившиеся каменные стены, стены своего же амбара.

— Экологический протест? Ты уверен, что твои читатели готовы к этому?

— Это не моя забота — подготовить их.

— Что ж, в добрый путь, Роджер Тори Петерсон.

Со стороны, пожалуй, может показаться странноватым, что я так долго работал над книгой и при этом моя жена не имела понятия о ее содержании. Но наша семья придерживается строгих традиций. Я писал мои книги один, никому, даже редакторам, не раскрывая сюжет рождающегося романа. Поэтому и Эмма ничего не знала о нем до самого его завершения.

— Я дам тебе копию, как только отправлю экземпляр Цолликофферу и в «Кинетик пресс» в Нью-Йорке.

— Еще не читая, я уверена, что это будет что-то потрясное.

— Что за оригинальный лексикон?

Она слегка надавила мне на плечо, пододвигая мой стул к себе:

— Когда общаешься с детьми, заимствуешь их язык, а то не сможешь понимать их.

— По-моему, работа учителя — это как раз обучение детей правильной речи.

Она рассмеялась:

— Ты — истинный представитель своего поколения.

Ожидая, пока стынет наш пудинг, я понял, как сильно люблю эту маленькую, ростом всего пять футов[3] два дюйма (а во мне — пять футов пять дюймов), немочку. Ведь в наши трудные дни, когда я ничего не мог продать из того, что написал, она давала мне возможность творить дальше, работая в школе в Саудертоне. И после каждой из четырех неудач она говорила: «Лукас, ты — настоящий писатель, и это хорошая книга. Рано или поздно Америка поймет это». На протяжении всех лет она никогда не колебалась в своей решимости поддерживать меня, и ее слова были так же важны для меня, как и ее скромный доход от учительства. Эмма была выпускницей одного из лучших женских колледжей — Брайн Мауер. Она понимала, что такое книга. Порой, когда я в одиночестве работал в своем кабинете, а она трудилась в классе, слезы навертывались мне на глаза, ведь я знал, что она мечтала о лучшей доле, чем преподавание в старших классах местной школы, но я не слышал от нее ни слова упрека. Она поставила задачу: создать для меня условия, чтобы я смог реализовать свой писательский талант, и она шла по этому пути, не сетуя на судьбу.

В последние годы меня раздражали истории молодых врачей, заразившихся одной и той же болезнью. Перед поступлением в медицинский институт будущий доктор женится на молоденькой медсестре, которая немного зарабатывает и поддерживает его, пока он не заканчивает учебу. Затем, когда он начинает сам неплохо зарабатывать и оказывается наверху социальной лестницы, то вдруг осознает, что его жена — всего лишь деревенская девушка без образования и совершенно не подходит ему в его новом положении. Он разводится, ничего ей не оставляя, а ее место занимает молодая дама, имеющая более высокое положение в том обществе, к которому он теперь причисляет себя.

Эмма делала в точности то, что и те молодые сестрички: она давала мне возможность совершенствовать мастерство писателя. Я уже не говорю о том, что она была лучше меня во всех отношениях. Она училась в лучшем колледже, а я посещал ближайшую немецкую школу в Мекленберге, неплохую, но до Брайн Мауер ей далеко. И Эмма обладала гораздо большей внутренней одержимостью и решительностью. Сотворенная из лепестков розы и гранита, она поддерживала наше житье-бытье.